Эротика - Лу Андреас-Саломе

один из самых тревожных: я вместе со своими друзьями, которые сообщают мне радостно, что с ними Пауль Рэ. Я смотрю на них и не нахожу его, иду в прихожую, где висят наши пальто. Мой взгляд падает на огромного толстого незнакомца, который спокойно сидит, скрестив руки, за вешалкой. Избыток жира, который делает его трудноузнаваемым, заслоняет ему глаза, покрывает лицо, как погребальная маска из плоти. Он произносит с удовлетворенным видом: «Не правда ли, вот таким меня никто не найдет?»

Пауль Рэ завершил свои занятия медициной и удалился в Селерину в Верхнем Энгадине, где он применил свои способности врача, бесплатно леча бедных.

Он разбился насмерть, сорвавшись с горы в окрестностях Селерины.

Рилькеада

С Райнером

 На улице Шеллинга в Мюнхене, в одном из так называемых «княжеских домов», где с начала 1897 года я устроилась с Фридой фон Бюлов, некоторое время я получала по почте анонимные стихи. И вот в один из вечеров вначале нового театрального сезона, после декламаций Якоба Вассермана, в очередном выступающем я вдруг – именно по стилю, так напомнившему мне первое из этих писем – узнала автора посланий. Позднее он прочел мне другие стихотворения, такие как «Видения Христа». Вспоминаю, что тогда, читая первое письмо, мне почудился в этих стихах некий негативный, упаднический привкус. Сейчас трудно восстановить эти стертые впечатления наверняка, поскольку, невзирая на мои позднейшие усилия достать эти стихи (а сам автор уничтожил эти ранние пробы), даже подключив издательский дом «Инзель», их так и не удалось найти, так что можно без сомнения считать их навсегда утерянными, хотя были те, кто тогда держал их в руках, и даже готовилась публикация в альманахе «Общество».

Прошло совсем немного времени, и Рене Мария Рильке, мой таинственный отправитель, стал Райнером. Мы – он и я – начали поиски удаленного от города уголка вблизи гор. Продолжая наши скитания, мы дважды меняли свое пристанище в Вольфратхаузене: когда мы поселились в нашем первом домике, Фрида фон Бюлов все еще оставалась с нами; второй раз мы выбрали ферму у самого подножия горы, где нам отвели несколько комнат над хлевом; на снимке, который был там сделан позднее, была даже корова… Из нашего окошка под самой кровлей была хорошо видна дорога, что терялась среди пейзажа, а сверху вился на ветру наш флаг из грубого полотна, где огромными черными буквами было выведено – «Луфрид» («Гавань Лу»). Флаг был сделан и водружен Огюстом Энделем, известным молодым архитектором, позднее приятелем Райнера; он помог превратить наши три смежные комнатки в уютное гнездышко, принес красивые покрывала, подушки и кое-какую посуду. Осенью к нам на некоторое время подъехал муж с нашей собакой; время от времени нас навещал Якоб Вассерман, после того литературного вечера величавший себя нашим «сватом», приезжали и другие – так, нас посетил один русский из Санкт-Петербурга[20], и хотя он оставил по себе не лучшие воспоминания, именно с ним я начала всерьез изучать русский.

В совсем еще юном Райнере изумляло количество всего, что он уже успел написать и издать, – стихи, рассказы, журнал «Wegnarten» («Дикий цикорий»), издателем которого он был, однако тогда этот человек не производил впечатления поэта с великим будущим, которым он станет намного позднее, но поражала присущая ему удивительная особенность быть Человеком. Именно потому, что он был очень уверен в своей мечте (он говорил, что с раннего детства ощущал, будто поэтическая миссия – его бесспорное призвание), он не переоценивал всего того, что уже сделал; это только толкало его беспрерывно возобновлять попытки выразить себя, попытки, в которых муки техники и борьба слов были совершенно естественны, порождены излишком, «перехлестом» чувств, искавших для себя образов, – эта «сентиментальность» должна была компенсировать то, что он еще не полностью мог реализовать спрессованно и емко. Эта «сентиментальная тенденция» была оттиском его характера и вписывалась в рамки технических пробелов, но он не стеснялся ее в своей нерушимой уверенности в том, что быть Поэтом – его рок. Его товарищ Эрнст фон Вользоген однажды шутя назвал его в письме: «Чистый Рене, непорочный Мария» – и в самом деле, не было в природе ничего более интимного и трогательного, чем Райнер со своим ожиданием поэтических чудес, казалось бы, столь женственным и детским, но одновременно со столь присущим ему мужеством полусвятой аристократической деликатности. К нему было так применимо выражение «мужественная грациозность», простая в своей нежности и нерушимая в своей гармонии. И когда, зная это, я думаю о Поэте, каким он стал позднее, о Поэте, который достиг своей цели и реализовал себя сполна в своем искусстве, я прекрасно понимаю также, что это стоило ему собственной гармонии личности.

Без сомнения, в любом процессе творчества, если посмотреть вглубь вещей, есть доля опасности, доля соперничества с жизнью. Для Райнера эта опасность была тем более очевидна, что сама его природа побуждала его поэтически переосмысливать то, что почти невозможно выразить словами. Именно поэтому, разворачиваясь с годами, его жизнь, с одной стороны, и творческая гениальность – с другой, уже не стимулировали друг друга, а развивались вопреки друг другу, порождая конфликт между требованиями, которые он предъявлял к своему искусству, и стремлением обрести полноту жизни по мере того, как его творчество воплощалось в книгу невероятно и исключительно правдивую.

Потребовались годы, прежде чем его талант проявил себя во всей полноте. То, что должно было со временем стать «книгой», накапливалось, приобретая глубину и ясность, но недели и месяцы между вспышками воодушевления сводились к простому ожиданию, от которого страдал его разум. В это время я начала бороться за Райнера: мне казалось, что любая работа, самая заурядная деятельность была бы для него лучше, чем опустошающее ожидание, когда он только и делал, что осыпал себя напрасными упреками (впрочем, эта потребность в самобичевании сама по себе приводила его в отчаяние). Кончилось тем, что мы назвали в шутку эти метания «решением стать бродячим почтальоном». Мы годами притворялись наигранно беззаботными, поскольку тот неумолимый рок Райнера, что прорывался иногда наружу в виде отчаяния или болезни, все же приносил с собой восхитительные моменты, которые, увы, облекались в несбыточную мечту.

Всюду мы появлялись вместе, две наши судьбы давно уже тесно переплелись, и все у нас было общим. Райнер полностью разделил ту скромную жизнь, которую мы вели на опушке леса в Шмаргендорфе, недалеко от Берлина; за несколько минут по лесу можно было выйти в сторону Паульсборна, и когда мы гуляли