Золотая струна для улитки - Лариса Райт

Андреа превратилась в улитку. Не в ту, которой японские хокку пророчат «тихо-тихо ползти по склону Фудзи, вверх, до самых высот». А в самого обыкновенного слизня, что прячется в капустных листьях и робко высовывает голову только в случае крайней необходимости. Такой Андреа наверняка нашлось бы достойное место в центре Готического квартала Барселоны. В интерьере «Los Caracoles»[1]спиральки ее волос прекрасно смотрелись бы на фоне витражных, резных и мучных улиток. Там можно было бы обрести спокойствие: никуда не ехать, ни с кем не разговаривать, не выползать из раковины. Очевидно, где-то очень глубоко в ней теплится желание жить, поэтому она занимает отдельный кабинет в «Декоре Испании». Там неплохо платят, тем более носителю языка. Сама она, конечно, никогда туда не попала бы. В то время она уже стала капустной улиткой, которая ничего не может и не хочет – только покорно спрятаться под листочками, свернуться в тепле и не шевелиться.

Андреа знает, что бывают другие улитки: морские, большие и сильные. Они с удовольствием дрейфуют в штормовых волнах и присасываются к скользким соленым валунам. Их можно оторвать, положить на ладонь – и буквально через секунду закрученный домик поползет, появятся рожки, упорно ощупывающие новое пристанище, мокрое тельце заскользит по руке, пытаясь найти самое выгодное, самое лучшее место на этом странном, мягком и теплом камне. Андреа сама была когда-то такой. А теперь нет лучшего примера для улитки, чем Алла. Алла живет в постоянной борьбе: за чистоту в подъезде, за успеваемость студентов, за своего мужа, потом за чужого, за большие гонорары, за светлое будущее всего человечества в целом и за будущее Андреа в частности.

Пару лет назад она остановилась в переходе и долго разглядывала странную молодую женщину иностранного вида. Пальцы маленькой незнакомки виртуозно бегали по струнам гитары, инструмент заходился в пронзительных ритмах латинос, исторгал жгучие страсти Хосе, плакал над безумием Дон Кихота. Перед Аллой мелькали дамы и кавалеры де Веги, простолюдины Кальдерона, лила слезы донья Соль, а Кармен прощалась с Марио[2]. Алке хотелось рыдать и смеяться одновременно. Музыка проникала в кровь, щипала сосуды, сводила нутро. А лицо гитаристки оставалось безучастным. Они будто существовали отдельно: женщина и гитара. Но это ее тонкие пальцы заставляли инструмент проживать тысячи жизней, а сама музыкантша казалась мертвой. Нет, она не была изможденно-худой или болезненно-бледной. У нее были пустые, невидящие глаза. Гитара жила в этом мире, питалась энергией, дышала воздухом. Гитара дразнила, ненавидела, требовала, восхищалась, а женщина ничего не чувствовала. Алка огляделась – сосуда для денег не было. Музыка кончилась, незнакомка собралась уходить. Алла рванулась за ней.

– Кто вы?

– Андреа. – Едва уловимый иностранный акцент.

– Зачем вы играете?

– Не знаю. – Делано равнодушное пожатие плеч.

– Вы чудесно играете.

– …

– Вы… Я… Может, вам нужна помощь? – Алка сама не знала, почему задала этот вопрос. Она была практичной и отнюдь не сентиментальной, а тут будто что-то перевернулось в ней и заставляло семенить за упорно удаляющейся музыкантшей и спрашивать, спрашивать…

– Кто вы?

– Гитарист. – Простая констатация факта.

– Да, конечно. Вы… Вы сейчас работали?

– Я сейчас играла. – Беззлобно, но слегка утомленно.

– Ах, ну да! – (Идиотка, ведь не было же тары для денег!) – А где, где еще можно вас послушать?

– …

– Ладно, извините. Простите, я не хотела докучать.

Алла отстала. В душе заклокотала обида. Такая угрюмая, нелюдимая женщина умела восхитительно играть, а Алка не умела совсем. Ни на чем. Начинала и бросала. Не хватало ни терпения, ни таланта, ни времени, ни желания.

Странная гитаристка, которую звали каким-то иностранным, мужским, по Алкиному мнению, именем, внезапно остановилась, обернулась и, не поднимая на Аллу стеклянных глаз, скороговоркой пробормотала:

– Играть я больше не буду, не хочу, уеду.

– Куда?

– В Испанию.

– Домой?

– Дом здесь.

– Тогда зачем уезжать?

Через неделю Андреа оставила третьесортный квартет, который, превратившись в трио, продолжал с тем же неуспехом выводить заунывные рулады на сценах подмосковных санаториев. Двоюродный брат одного из знакомых младшего племянника мужа подруги Алкиной троюродной тетки владел мебельным салоном. У него только что переманили переводчика, и появление странной испанки стало просто спасением. Андреа вышла на работу, залезла в раковину и заснула. Алка иногда тормошила, пыталась разбудить. Андреа честно пыталась встряхнуться, вылезти из обид и воспоминаний, но неизбежно соскальзывала обратно в спираль и молчала. Алла стучала, но не могла достучаться. Может, стучала несильно, может – нечасто, но у нее же были борьба и ворох других проблем.

Еще была Зоя. Зоя была давно. Почти всегда. И у Зои проблем практически не было. Но Зоя была помолвлена. Тоже почти всегда. Уже десять лет. И это была ее единственная проблема, которую она называла на иностранный манер «long distance relationship[3]». У Зои были письма, звонки и сообщения. У Андреа была пустота. У Зои – любовь, ненависть, ревность, мечты. У Андреа – вакуум. У Зои – восемь раз в год Стокгольм, но за десять лет были и Париж, и Лондон, и Рим, и Токио, и Мехико, и заветный Рио-де-Жанейро. У Андреа – восемь остановок от «Беляево» до «Юго-Западной».

Раньше, еще до своего падения в небытие, Андреа слегка завидовала подруге. У той было столько возможностей увидеть и узнать новое, неизвестное.

– Линдгрен придумала человечка с пропеллером?

– Что? – не понимает Зоя.

– Ну, – смущается Андреа, – у вас вроде печатали. Я видела в книжных ее повести.

– Какие повести?

– Про Карлсона.

– А… – радуется подруга, – так это ты про мультик, что ли? А при чем тут какой-то Линдгун, Линдгвин, как ты там сказала?