Развод. Свекровь - а я говорила! - Полина Измайлова

Развод. Свекровь - а я говорила!

Полина Измайлова

Глава 1. Маркес и его Муза

Глава 1. Маркес и его Муза

Ключ поворачивается в замке слишком легко. Слишком. Это уже странно.

Обычно я захожу как спецназ: плечом в дверь, вспоминая кое-кого не злым тихим словом. Кое-кого — это, конечно, мужа.

Иннокентия Великолепного.

Или просто Кешу.

Замок заедает с весны. Кеша, конечно, обещал смазать, починить, поменять — что-то там из мира бытовой магии.

Но потом сказал свою любимую фразу: “Я писатель, Луша. Я не могу опускаться до работы слесаря”.

Луша — это я. Вообще-то, Лукерья. Лукерья Ильинична Луговая — фамилия девичья. Моим родителям казалось, что дать дочери редкое имя Лукерья очень круто.

Спасибо им, конечно. Я хотела поменять, потом поняла, что привыкла, смирилась, отработала это на сеансах психотерапии сама с собой и пришла к тому, что в том, чтобы быть Лукерьей или Лушей, есть какая-то прелесть. Не знаю, правда, какая, но она есть.

Итак, я Луша, мой муж Кеша.

И он реально считает себя писателем.

Говорят, художник — от слова “худо”. От какого слова писатель, мне даже страшно произнести, но — таки да. Мой Кеша — именно от этого слова.

В общем, бросил мой писатель Кеша красивую фразу про слесаря. И всё. На этом его вклад в создание домашнего уюта закончился.

Бытовой импотент, сто процентов. И вроде бы я смирилась, но…

Боже, дай мне знак!

В чем же дело? Сегодня — ни тебе заедания, ни хруста, ни танцев с бубном.

Просто — чик , и я в квартире. Тихо. Подозрительно тихо.

Сначала. А потом — звуки.

Нет, не телевизор. Не музыка. И точно не медитация.

— Кешенька… ты как тигр… ммм… я вдохновлена…

— Я чувствую, Муза, чувствую… — отвечает он томным, почти театральным голосом. — Ты меня так раскрываешь…

Открываю рот. Не могу вдохнуть. Сердце тормозит, а потом резко запускается — и бьет в виски. Руки сами сбрасывают сумку.

Я иду в спальню. Нет, я лечу туда, как богиня гнева. Кали, черт побери!

Влетаю и… И вижу.

— Здрасьте, — говорю спокойно. — Ну, наконец-то. Мой гений, мой Маркес нашел свою Музу.

Картина маслом.

На кровати — мой Кеша, чистый, как белый лист. То есть голый. Абсолютно.

А сверху — барышня. Молодая. “Йуная”! Вся в кружевах и вдохновении.

С ресницами, которые можно сдавать в аренду — как шторки.

Замираю в дверях. Смотрю, словно хочу сфотографировать эту сцену на память.

В голове — странная, звенящая пустота. Никаких слез, истерик, разбитых тарелок не будет однозначно.

Просто... что-то выключилось. Как свет в ванной, когда перегорела лампочка.

Я даже не знаю, что меня зацепило сильнее — его довольная морда или то, как эта профурсетка смотрела на него.

С восторгом! Да!

Как будто он не Кеша из Бирюлёво, а, прости господи, Хемингуэй! Пелевин, блин.

Лукьяненко в носках!

Где-то внутри всё медленно сжимается, как белье в машинке на отжиме, но снаружи — полное спокойствие.

Стою, смотрю на них — и только одно понимаю наверняка: после этого момента ничего уже точно не будет по-прежнему

И мысль в голове — ты же хотела какой-то знак? Вот тебе и знак!

Кеша подпрыгивает:

— Луша?! Ты что тут делаешь?!

— Домой пришла. Представляешь? К себе домой. В свою квартиру. Да, у меня тут даже зубная щетка. И тапочки. Потому что я здесь, Кеша, живу.

Муза вскрикивает как-то запоздало и начинает скакать по комнате в поисках трусов.

Я ее не трогаю. Смысл?

Она пищит, как крысеныш, которому наступили на хвост, хватает с пола какие-то тряпки, кеды и просачивается мимо меня к выходу.

Даже глаз не поднимает — исчезает, растворяется в коридоре, оставив после себя запах приторных карамельных духов и ощущение абсурдности происходящего.

Я ее не останавливаю. Не до нее. У меня другая цель.

Чемодан!

Быстро шагаю к шкафу, достаю из верхнего отсека потрепанное, пластиковое чудовище и начинаю складывать вещи.

Кеша дергается, накидывает на себя плед — резким, театральным движением, как будто он не застукан с любовницей, а защищает честь на дуэли.

Красивый, зараза.

Всегда был.

С правильными такими скулами, чуть волнистыми волосами, глазами цвета утреннего кофе и телом, которое выглядит так, будто его лепили с натуры для курса “Пластическая анатомия”.

Этакий Златопуст Локонс.

Бабы на него липли, как мухи на варенье. Да что там, я сама когда-то прилипла.

Дура.

Но сейчас — сейчас он весь какой-то мелкий, нелепый, с этим пледом, сползающим с плеча, и лицом человека, который не ожидал, что придется отвечать за свои поступки.

Уже не бог слова, коим себя мнит, а школьник, который спалился на шпоре.

Смешно.

— Подожди! Ты… ты что, уходишь? — Кеша вытягивается из пледа, как будто собирается преградить мне путь к свободе.

Я поднимаю бровь и не торопясь складываю ЕГО пиджак в чемодан.

— Я? Ухожу? — переспрашиваю. — С чего ты взял?

Он смотрит на меня как голубь, которому объясняют, что теперь он — утка.

— Ну... ты же… собираешь чемодан…?

— Так я твой чемодан собираю, Кеша. Ты просто еще не в курсе, но это ты — съезжаешь.

Говорю, а потом улыбаюсь, играя бровями, и медленно достаю из шкафа его любимый белоснежный льняной костюм. В топку!

И вот тут у него на лице Иннокентия Великолепного появляется выражение настоящей трагедии.

Шекспир и Гамлет в одном флаконе. Только бездарный как задница.

— Лукерья! О чем ты? Почему я должен съезжать?

— Потому что ты изменил мне, Кеша, и я тебя выгоняю.

— О, Луша! Не драматизируй. Это... это творческий кризис. Я… в конце концов, я писатель! Мне нужна Муза!

Он делает шаг ко мне, накидывая на одно плечо плед, как будто это тога великого философа или мыслителя.

А я думаю — какая же я дура! И это ничтожество я любила!

— Пойми! У Достоевского была его Анна, у Толстого — Софья. Великих всегда понимали не сразу. Женщины их поддерживали, терпели. Помогали! Ты могла бы... вдохновлять меня! Окрылять! Одухотворять! Поощрять! А ты…

Я на секунду замираю. Переваривая этот восторженный