Преграды и прощение - Корали Джун

Корали Джун

Преграды и прощение

ПРОЛОГ

Вера

Десять лет назад

Мне нравилось смотреть, как мама наносит макияж в ванной нашей крошечной квартирки. Это было все равно, что наблюдать, как кто-то распыляет краску на боковую часть кирпичного здания. У мамы были все эти причудливые кисточки, которыми она покрывала каждый миллиметр своего лица. Я сидела на унитазе, болтая ногами взад-вперед, и рассказывала ей о том, как Ронни Макинтайр толкнул меня на игровой площадке. Мама причмокнула своими густо очерченными рубиновыми губами и уставилась на свое отражение.

То, как мама восхваляла свое лицо, казалось мне революционным. Она всегда говорила о преимуществах красивых людей.

— Скажи Ронни, чтобы тот съел свое дерьмо, когда он в следующий раз толкнет тебя, Вера, — сказала мама, нанося еще один слой туши на свои слипшиеся ресницы. — Мы не позволяем мальчикам толкать нас или причинять нам боль. Женщины Гарнер сильные, детка.

Она закончила надевать маску, а затем на мгновение нахмурилась, глядя на свое отражение.

— Мы чертовски сильные, — прошептала мама.

— Хорошо, мам, — пообещала я, потому что это было самое разумное, что могла сказать восьмилетняя девочка.

Она продолжила наносить боевую раскраску из долларового магазинчика1.

— Такие сильные... — повторила мама, и на этот раз ее голос с яростью отразился от линолеума на полу.

1

Хамильтон

Мой заторможенный мозг казался опухшим и тяжелым. Каждая гребаная пора моего пульсирующего тела сочились алкоголем и сожалениями. Стук в основании черепа уверял, что у меня все еще есть пульс, несмотря на то, что вчера вечером я пытался утопить свое жалкое сердце в виски.

Мне хотелось отключить кровообращение и оцепенеть всем телом, чтобы избавиться от жгучей, пульсирующей, ноющей боли.

Чем старше я становился, тем больше теряло свою привлекательность пьянство до потери сознания. Одно дело — использовать алкоголь как оружие, чтобы отомстить отцу. Я любил предаваться саморазрушению, а потом трахать случайную девку на полу в гостиной. Но на этот раз единственным человеком, которого ударили разбитым стаканом из-под виски, оказался я сам. Образно говоря, конечно. Блядь. Мне казалось, что в моем мозгу застряли осколки стекла.

Во рту было сухо, как будто я провел последние двенадцать часов, жуя ватные шарики. Желудок скрутило. Стыд, как лезвие бритвы, пронзил меня, как только я открыл глаза и увидел лицо своей лучшей подруги.

— Проснись и пой, мудила.

Джесс сунула мне в лицо тарелку с жирным беконом, и я медленно попытался сесть. Но запах был слишком сильным. И я продолжил лежать на своем диване, с голой задницей и покрытый капельками пота. Хотя мне нужно было проблеваться, принять душ, а потом поесть.

— Доброе утро, — ответил я, мой грубый голос словно наждачная бумага, прошелся по моим голосовым связкам. — Вера не звонила?

Несмотря на то, что я чувствовал себя полумертвым, она была первой, о ком я думал. Вера была единственной, кто занимало мои мысли в эти дни. Я не привык думать ни о чем, кроме разрушения брата. Навязчивая отчужденность отошла на второй план, когда я встретил Веру Гарнер. Но, подобно болезни, моя ненависть к Джозефу просачивалась сквозь единственное хорошее, что было в моей жизни, и разъедала это. Раковая ненависть была слишком сильной и мощной, чтобы ее игнорировать.

И да, возможно, я был мелодраматичен. В моей жизни было полно кисок. Но Вера была другой. Это было по-другому. Вся наша чертова история была более въедливой, чем мои кошмары, чем обнаружение умирающей матери в ванной или то, что мой ненормальный брат сломал мне руку. Это была та сердечная боль, которая остается с тобой.

Когда Джесс мне не ответила, я спросил снова.

— Ну? Она звонила? — Я не был уверен, какой ответ хотел услышать из уст своей лучшей подруги.

Джесс закатила глаза и раздраженно покачала головой.

— О! Ты имеешь в виду ту девушку, с которой я сказала тебе быть честным, когда между вами двумя все стало серьезно?

Я был не в настроении выслушивать лекцию моей лучшей подруги «я же тебе говорила», но у меня просто пиздецки сильно болела голова, чтобы спорить с ней. Джесс продолжила.

— Я думала, ты забыл о ней. Ну, знаешь, с тех пор, как вчера в баре ты пытался склеить блондинку-разведенку, у которой был стояк из-за твоей фамилии, чтобы привести ее домой.

Я ущипнул себя за переносицу и поморщился. Дерьмо.

— Я не пыт... получилось? — Это был гребаный мусор, который я даже не мог вспомнить.

— Нет. Она наклонилась к тебе, чтобы поцеловать, а ты начал плакать, как маленькая сучка, из-за Веры. После этого ее метафорический член стал вяленьким, — раздраженно фыркнула Джесс, прежде чем поставить блюдо с беконом на кофейный столик. — Ты же знаешь, я не осуждаю. Если ты хочешь выебать весь город и надираться до смерти, дерзай. Я люблю тебя безоговорочно, брателло, но даже я считаю, что это дерьмово. Думала, мы сходим куда-нибудь пропустить пару стаканчиков, чтобы ты мог собраться с мыслями и придумать, как вернуть Веру. Я не думала, что ты уйдешь в гребаный запой. И оденься, мне надоело, что твой слоновий член пялится на меня.

Моему слоновьему члену отчаянно не хватало Веры. Несмотря на адское похмелье, мой предательский стояк был готов выследить мою девочку и напомнить ей, как чертовски хорошо наши тела подходят друг другу. Я был зависим от нее. От ощущения ее мягкой кожи. Ее тихих стонов. Когда Вера кончала, это был один из немногих случаев, когда та, наконец, отпускала себя. Она сжимала мой член, как... блядь. Я даже не могу это объяснить. Впечатляюще. Это было чертовски впечатляюще. Не существует достаточно хорошей метафоры, чтобы описать это чувство. Если бы я был скучным, простым мужиком, сказал бы, что это похоже на рай. Но даже чувствуя себя дерьмово, я не был ни скучным, ни простым. И точно не собирался сравнивать совершенство с каким-то мифическим местом, в котором никогда не был. Оно должно быть греховным. Дьявольским. Опасным. Если бы у меня оставался последний вздох в этом мире, я бы глубоко вдохнул и, используя оставшийся в легких кислород, закричал, что Вера моя и только моя — она моя, моя, моя, моя, моя, моя — выдох, и эти слова повторялись бы до тех пор, пока мои глаза не закатились бы, а губы не посинели. Одна длинная,