Алый ангел - Элизабет Торнтон

Париж, 2 сентября 1792 года.

Убийства в тюрьмах. Тюрьма Аббей

Пронзенный ужасом, он стоял у маленького окна башни, которое выходило на одну из секций внутреннего двора тюрьмы, и не мог заставить себя не смотреть на отвратительную сцену жестокого массового убийства. Очередную группу заключенных волокли к «судьям». Боже мой, что это были за судьи! Парижская чернь – мясники в красных шапках, кожаных фартуках и с залитыми кровью руками; санкюлоты[1]– эти невежды, отбросы общества; и федераты[2]– ополченцы из провинций – банда неуправляемых головорезов, которым ничего не стоило лишить человека жизни.

Казни продолжались часами. Заключенные понимали, что их ждет: даже в тюрьме новости распространялись быстро. Все началось днем, когда банды вооруженных людей напали на несколько повозок, в которых везли в тюрьму священников, якобы за то, что те отказались принести присягу Конституции. Оттуда толпа направилась в тюрьму Карме и принялась систематически убивать всех заключенных там людей. Когда настала ночь и в Карме уже некого было убивать, та же чернь, ряды которой пополнились и насчитывали уже около двухсот человек, всей толпой ринулась в Аббей. Никто не пытался их остановить. И теперь они казнили всех без разбора.

Кэму стало плохо, его сердце вырывалось из груди. Он закрыл глаза, чтобы отгородиться от ужасающего зрелища. Оно было еще более омерзительным из-за присутствия торговок – тех, что продают рыбу и другие товары. Торговки по требованию наливали палачам бренди, смешанный с порохом, чтобы подогревать ярость, с которой те выполняли свою бесконечную работу. Кэм никогда раньше не встречал женщин, изнемогающих от жажды крови, и не мог смириться с тем, что видел собственными глазами – торговок совершенно не трогали растущие горы искалеченных трупов и страдания тех, кто еще не готов был умереть.

Подходила его очередь, Кэм знал это. Никому не будет пощады, кроме, дай-то Бог, женщин и детей. Его мачеха и двенадцатилетняя сестра находились в другой части здания. Он не мог поверить, что этот сброд опустится до убийства столь невинных созданий.

Кто-то оттолкнул его от окна. Кэм отошел к одной из грязных коек у стены. Какая ирония судьбы, подумал он. Ведь когда их, наконец, поймали и заключили в тюрьму – неужели это было всего две недели назад? – он радовался тому, что их отправили именно в Аббей, а не в какое-то другое место, где его болезненную сестру могли закрыть в одной камере с женщинами легкого поведения или с кем-то похуже.

Три месяца, проведенных во Франции, два из них скрывались, и вот до чего дошло! Боже, как наивны они были, когда радовались в Англии первым известиям о Французской революции! Им следовало бы знать из уроков истории, что умеренность и сдержанность перестают быть частью человеческой натуры, как только прольются первые капли крови. А мысли о кровавом прошлом Франции были невыносимы.

Как приятно было бросить взгляд в прошлое! И как хорош был Ла-Манш! Живя в Англии, откуда они могли знать, как могли представить себе, что значит жить в страхе перед толпой?

Затыкая уши, чтобы не слышать чудовищных воплей внизу, Кэм лег на койку, растянувшись в полный рост, и заставил себя думать о чем угодно, кроме участи, которая поджидала его у порога.

Обвинения, которые он невольно сам себе предъявлял, терзали его. Ему ни в коем случае не следовало допускать, чтобы три года тому назад, после смерти его отца, мачеха переехала к своей семье во Францию. Кэм должен был заставить сестру остаться вместе с ним в Англии, несмотря на заверения докторов, что континентальный климат поможет ей поправить слабое здоровье. Кэму следовало ослушаться опекунов еще до того, как он достиг совершеннолетия, и самому отправиться во Францию, чтобы понять, что там затевается. Он должен был в первые дни своего приезда настоять на том, чтобы его семья покинула Париж, даже если мачеха и была права, утверждая, что Маргарита не переживет этой поездки.

Кэм беспокойно заерзал и повернулся лицом к стене. Но, Господи, как он мог все это сделать? Кэму было всего лишь шестнадцать, когда умер его отец. Когда началась революция, в Англии не было паники. Семья мачехи была близка к французскому престолу – боже, кто знает, что произошло с ними? – и потому не уступала никакой другой семье но влиятельности. Здоровье сестры совершенно расстроилось. И не оставалось сомнений в том, что она не переживет поездки, в которую им пришлось бы отправиться. Что еще они могли предпринять, кроме как скрыться из виду до того времени, пока буря немного не утихнет?

И кто мог предвидеть столь внезапный поворот событий? Только жестокое убийство пятисот швейцарских телохранителей короля во дворце Тюильри, происшедшее два месяца назад, а также назначение заклятого врага французской аристократии, Жоржа Жака Дантона, на пост министра юстиции убедило, наконец, сливки французского общества, что дни их сочтены.

Члены королевской семьи находились сейчас под суровым надзором в мрачной крепости тамплиеров. В Париже внезапно изменилась атмосфера. Иностранные правительства отозвали своих послов, посольства были закрыты. А аристократы, уже давно лишенные титулов, массово покидали свои дома и пытались скрыться или вырваться на свободу, преодолев Ла-Манш.

Париж находился в ожидании: он ждал кровопролития. И оно началось с казней беззащитных узников переполненных тюрем. Толпа считала опасными врагами революции большинство заключенных – священников, юристов, журналистов, простых парижан, критиковавших действия новых предводителей толпы, а также тех несчастных представителей аристократии – мужчин, женщин и детей, – чьи убежища были обнаружены при прочесывании улиц города.

– Когда они заберут нас, мы не должны оказывать никакого сопротивления.

Реплика принадлежала одному из монахов-кармелитов, которому исповедовались несколько заключенных.

Кэм приподнялся, сел и всмотрелся в темные силуэты остальных обитателей маленькой камеры. Их было около дюжины; в основном священники, стоявшие на коленях и молившиеся, чтобы смерть и страдания, их ожидавшие, наконец, наступили. Кэм понял, что имел в виду монах. Видимо, это поняли все, поскольку никто не попросил старика объяснить. Приговоренным к смертной казни заключенным, которые пытались защищаться, отрезали какую-нибудь часть тела, перед тем как заколоть или отрубить голову. Но Кэм не допускал даже мысли о том, чтобы покорно пойти навстречу судьбе, словно ягненок на бойню. Он просто не мог так поступить.