Ты, я и Гийом - Диана Машкова

В библиотеке я проводила дни напролет – приходила к открытию и оставалась до тех пор, пока работники читального зала не начинали настойчиво предупреждать о том, что книги пора сдавать. Здесь было чисто, спокойно, уютно, а главное – имелось все, что угодно душе. Такого разнообразия зарубежных изданий, литературоведческих работ, оригинальных источников и переводов не найти больше ни в одном уголке России. Библиотека иностранной литературы имени Рудомино – единственная в своем роде. Пожелтевшие и истончившиеся, как пергамент, страницы книг прошлого и даже позапрошлого века, белые, как сахар, листы только вышедших в свет томов – все было отдано читателям. Целыми днями просиживали здесь голодные студенты-дипломники и такие же, как я, счастливо затерявшиеся между строк бесценных книг аспиранты-филологи. Приходили подготовить статейку или поработать над лекционным курсом преподаватели – профессора и доценты именитых столичных вузов.

Вот уже целую неделю, с момента приезда в Москву, я пребывала в совершенно неземном состоянии – ничего вокруг себя не видела, не замечала. Добравшись до книг, о которых раньше только читала в учебниках по зарубежной литературе, завладев произведениями, которые были известны мне лишь по названиям, звучавшим из уст профессоров, я испытывала ни с чем не сравнимое блаженство. Растворялась в строках, переписывала целые страницы, сравнивала, искала, тонула в собственных мыслях и литературном восторге.

Кто бы мог подумать, что творчество Гийома Аполлинера, над которым я работала, было знакомо мне лишь наполовину! Оказывается, история литературы практически погребла под собой несколько произведений мастера, способных не просто шокировать – скорее уж взорвать мозг любого мало-мальски приличного человека! Какое там наследие Парижской коммуны и революционные мотивы. Бред! Под стать советской эпохе, породившей эту очередную мистификацию, коих на долю Вильгельма Костровицкого, взявшего себе столь звучный псевдоним, и так выпало превеликое множество. То он, подающий большие надежды юноша, рожденный от «неизвестных родителей», стал Гийомом Макабром (первый псевдоним, придуманный для лицейского журнала), то перевоплотился в даму – Луизу Лаланн (так в 1909-м Аполлинер подписывал свои стихотворения и статьи), то спрятался под мантией папы римского и мускулами Геркулеса на шаржах кисти Пикассо. Нет. Все это было игрой. Настоящая сила его искусства крылась в одном – невероятной чувственности страстного гения.

Я сидела за столом читального зала закрыв глаза и все глубже погружалась в собственные, взбудораженные новым открытием поэта мысли. Что делать с первой главой, было понятно: начнем с биографии и хронологии творчества Аполлинера. Личных переживаний Костровицкий никогда не скрывал – его тексты буквально пестрели автобиографическими ссылками, чуть затененными вуалью художественности, – так что увязать «жизнь и творчество» не составит труда. Вторая глава – это анализ прозы, которую, в отличие от стихотворений, знают далеко не все. Новеллы, статьи об искусстве, пьесы, повести, легенды. Во мне проснулся безумный охотничий азарт: поймать то, чего никто не увидел, ухватить за хвост тайный смысл, который скрывается, ускользает и при этом, совершенно очевидно, без устали бродит между строк. Ну а в третьей главе я задумала провести анализ, а по большому счету, презентацию двух невероятных романов: «Подвиги юного Дон Жуана» и «Одиннадцать тысяч палок». Я улыбнулась про себя – заранее представила, как бесстыдная тень эпатажа, всегда привлекавшая меня в искусстве, ляжет и на саму диссертацию. Выбранные работы оказались не просто смелыми или откровенными – это была настоящая*censored*графия! Но даже возмутительное изложение самых страшных и запретных тайн человеческой жизни благодаря таланту художника блистало художественной чистотой и недюжинной эрудицией, свойственной Аполлинеру. Вот и все три главы диссертации. От которой, если все сложится, как задумано, у почтенных университетских профессоров остатки волос на голове встанут дыбом.

Я плотоядно улыбнулась, возбужденно сверкнула глазами, но тут же спохватилась – вдруг кто заметит. Библиотека все-таки. Поерзав для успокоения на стуле, я начала мысленно отыскивать правильный переход от первой главы к основной части диссертации. Минут пятнадцать сидела не шевелясь и боялась упустить не доведенную до нужного результата мысль. Потом открыла глаза и скользнула взглядом по настенным часам, висевшим перед рядами письменных столов читального зала. Было почти четыре. «Ч-черт!» – я в панике захлопнула лежавшую передо мной книгу и вскочила со стула. Чуть не вылетело из головы: на четыре назначена встреча с важным господином – профессором Московского университета по фамилии Гуринсон, которого родная кафедра прочила мне в оппоненты. Вообще-то начинать активный поиск было еще рановато – всего-то второй год обучения пошел, даже нечего показать. Но заблаговременное личное знакомство, а заодно и обсуждение темы явно не повредит – вот я и напросилась на встречу. Важный профессор, как ни странно, не возражал: не сетовал на занятость, не набивал себе цену. Просто назвал место и время. Встретиться условились в четыре часа в периодическом зале библиотеки имени Рудомино.

Среди немногочисленных посетителей отдела периодики я сразу интуитивно отыскала глазами своего vis-à-vis. Активный, круглого вида старичок интенсивно перебирал файлы одного из библиотечных разделов. Выглядел мой будущий оппонент бодрячком, наружностью обладал улыбчивой и одним своим видом приглашал всех желающих к общению. Простой серый пиджак и черные брюки сидели на нем удобно и вольготно – как домашний халат. Ни надменности во взгляде, как у большинства знакомых мне профессоров, ни возвышенной отстраненности, как у многих, ушедших в науку людей, за Гуринсоном не наблюдалось. «Ну и слава богу», – подумала я, подошла к нему безо всякого смущения, вежливо поздоровалась и поинтересовалась: «Борис Павлович – это вы?»

– Да-а-а, – голос профессора оказался таким же приятным и густым, как и вся его внешность. Широкие брови живо двигались то вверх, то вниз. – А вы, видимо, Яна?

– Да, – искренне улыбнулась я. И изо всех сил постаралась понравиться пожилому джентльмену. – Очень рада с вами познакомиться!

– А я-то как рад! – Борис Павлович взял мою руку и вместо того, чтобы пожать ее, поднес к губам. Смущению моему не было границ – едва удержалась, чтобы не вырвать свою ладошку из неожиданно мягкого кокона профессорских рук. У нас в университете как-то было не принято, чтобы заслуженные господа ученые целовали руки ничего не значащим аспиранткам. Но кто их тут, в этой Москве, разберет? Может, так надо. – Присядем?