Нарисую себе счастье - Марианна Красовская

слишком сложный орнамент. Повторить его в точности невозможное, а чашки в сервизе должны быть одинаковые. Тут вот, — он ткнул обожженным кривым пальцем с следующий эскиз, — цвета сложные. Такие смешивать — мороки больше, чем толку. Да еще неизвестно, как себя краска при отжиге поведет.

— Так вы мне палитру дайте! — вспылила я. — Откуда мне знать, какие цвета для вас сложные, а какие нет?

— Сходи и сам погляди. Я тебе не нянька. Где не нужно, так ты самостоятельный, а тут я художнику про краски объяснять должен!

Я почувствовала, как щеки заливает огнем. Прекрасно поняла, о чем он. На второй же день мне наскучило марать бумагу в пустом кабинете, и я сбежала к теткам в мастерскую, расспрашивать — вправду ли огурцы можно на чашках рисовать? И какие ягоды и цветы чаще всего заказывают. Попала я (случайно, честное слово!) на угощение — у тетки Даны родился внук, и она всех кормила по этому случаю пирогами. Было предложено и заглянувшему в мастерскую Долохову…

Хозяин ничего не сказал мне в тот раз. Зато сейчас намекнул почти даже не прозрачно.

— Понял, — насупилась я. — Сделаю. Еще какие замечания?

— Хризантемы хороши, но на белом фоне слишком ляписты. Маки на синем мне понравились, сделай чуть небрежнее. У нас чашки, а не натюрморт.

Долохов терпеливо и спокойно объяснял недостатки моих рисунков, а я, широко раскрыв глаза, понимала: а он ведь смотрит очень красиво. Прирожденный художник!

— Казимир Федотович?

— Что?

— А почему вы сами не рисуете?

— Рисую, но скверно, — неожиданно признался мужчина. — У меня пальцы на руке поломанные.

Я невольно взглянула на его кисть. Да, я замечала, что она кривая, неправильная, но думала, что у многих мужчин такие руки. В конце концов, Долохов обычно не сидел без дела. То глину разгружал, то посуду в печь ставил, то за гончарный круг садился — когда показывал, какую форму хотел бы в кувшине увидеть. Я наблюдала за ним издалека всю первую неделю и неизменно восхищалась.

И тревожилась. Не раз замечала, как он застывал, кривя губы и бледнея, и растирал грудь. Не зря, ой не зря доктор Пиляев к нему так часто ездит!

— Хорошо, — сдалась я. — Ничего у меня не выходит. Я уже неделю хлеб зазря ем. Гоните меня в шею. Ну, или отправьте в мастерскую.

— Ну уж дудки, — усмехнулся Хозяин. — И не таких выучивали. Думаешь, я так вот сразу горшки лепить научился? Когда пальцы заживать начали, я в гончарную мастерскую устроился по совету лекаря. Чтобы восстановить силу и гибкость. И неожиданно увлекся.

— Сами, значит, горшки лепили? — повторила как ученая ворона я. — Какой вы молодец! И сколько вам лет было?

— Как и тебе — пятнадцать. Самое время начинать собственный путь.

— Вы поэтому меня на работу взяли? — сообразила я. — Решили, что я на вас похож?

— Нет, Маруш, совсем не поэтому, — усмехнулся Долохов и взъерошил мне кудри на затылке. — Рисуй давай, хватит болтать. Я пожалуй, съезжу на карьер, погляжу, как там дела.

Я лишь тоскливо вздохнула. И то сказать, в кабинете да в одиночестве работать куда приятнее, чем в пыльной мастерской. Тут и стол есть, и стулья, и бумаги сколько нужно. Краски, кисти, графитовые карандаши — все для меня принес Казимир Федотович, а сам он здесь редко появлялся. Разве что письма и счета на стол складывал, а потом домой их забирал. Не любил Долохов на месте сидеть, все время куда-то мчался.

Многое я б отдала, чтобы вместе с ним поехать. Страх как хотелось увидеть и реку, и как глину добывают. Да и просто — проехаться. Уж больно красиво стало вокруг. Листья желтые, небо голубое, простор да благодать. Художнику ведь вдохновение нужно, а его у матушки-природы проще всего найти. Но ведь пока я ничем Хозяина не порадовала, хоть и кормили меня исправно, и аванс уже истратила. Да и домой меня раньше других отпускали, чтобы я по темноте не возвращалась. Так что не ныть и страдать мне надобно, а дальше стараться.

— Маруш, а ты ведь грамотный? — заглянул в кабинет Хозяин, уже в суконной тужурке и фуражке с козырьком. — Писать быстро умеешь?

— Разумеется! — тут же подскочила я, с надеждой глядя на него.

— Со мной на карьер хочешь? Будешь мне секретарем. Вижу, что хочешь, — и Долохов как-то по-доброму усмехнулся. — Бери блокнот и карандаши, поехали.

У Казимира Федотовича была точно такая же бричка-эгоистка, как у мэтра Пиляева, я точно это знала. Верхом я не умела, а вот на бричке кататься — любо-дорого! С радостью я запрыгнула на потертое кожаное сиденье рядом с Хозяином и завертела головой. К речке, знамо, поедем. Где ж еще глину добывают?

Много земли у Долохова. Он — один из первых богачей на Юге. Сам всего добился, сам заработал. Прелюбопытнейший человек.

— На этом карьере белую глину добывают, — пояснял он мне по дороге. — Где река разливается, там красная. А выше можно и голубую найти, зеленую.

— Это где владения князя Озерова?

— Верно.

— А он глину не продает? Из белой глины тонкий фарфор делается? А из голубой какой?

— Тоже тонкий. Но при обжиге и голубая, и зеленая глина коричневой становится.

— Так неинтересно, — расстроилась я. — Нужно, чтобы голубой оставалась. А от чего цвет глины зависит?

— В красной окиси железа много. А в белой ее нет почти. Вот и вся разница.

— А зеленая с голубой?

— Окись меди. Есть еще черная глина, но в наших местах ее мало. А жаль, из нее чудные вазы лепить можно, если с белой смешивать.

— А вы сами придумали вот это все? Ну, сервизы и вазы?

Долохов покосился на меня с веселым недоумением и покачал головой.

— Маруш, так горшки испокон веков из глины делали, красками красили и в печи обжигали. Так же как и стекло на Севере варили, там пески тоньше. Я лишь придумал, как чашки да тарелки на пресс ставить. Так куда быстрее и дешевле производство. Да и то… на Севере сложные вазы и прочую стеклянную посуду давно делают с помощью пресс-форм.

Я нахмурилась. Почему-то мне хотелось, чтобы этот человек был