Воля владыки. В твоих руках - Рия Радовская

завтра. Или до послезавтра, или пару дней. Людям, знаешь, свойственно психовать, а потом остывать и жалеть о сказанном в запале. Он тебя позовет, вы разберетесь во всем, и все станет хорошо». Но для Асира, насколько Лин успела его изучить, держать себя в руках было делом чести. Чтобы так сорвался — нужно задеть очень сильно. По живому. И у нее, кажется, получилось. А ведь не все обиды легко простить.

Да и сама Лин… Позови ее Асир — сможет ли посмотреть ему в глаза? Хватит ли душевных сил говорить с ним, как будто ничего не было, или спокойно и взвешенно обсудить все то, что было?

В серале стояла почти абсолютная тишина. Лин прошла в свою комнату, отстраненно отметив, что кто-то все-таки сидит в общем зале — ну да, любопытство и жажду сплетен так просто не убьешь. Но ее даже взглядами не прожигали, смотрели как будто украдкой. Их счастье. Попытайся кто-нибудь вякнуть хоть про Хессу, хоть про саму Лин, и… На собственную жизнь ей сейчас было плевать, и дело вполне могло кончиться парой-тройкой трупов и соседней с Хессой камерой.

Ложиться спать казалось кощунством. Разве она заснет? Как будто ничего не произошло, не разлетелось на осколки. Вдребезги.

Лин заставила себя раздеться, завернулась в одеяло и села на пол, прислонившись к кровати. От сброшенной одежды пахло владыкой. Его яростью. Его болью. Его силой. Лин дышала этим запахом и думала, что в серале должен был остаться четко ощутимый, всем понятный след.

Медленно, плавно тишина становилась сонной. Прошла к выходу Лалия, приостановилась, втянув воздух, оглянулась на комнату Лин. Вряд ли заметила ее в темноте, а вот сама Лалия виделась отчетливо в свете ламп — непривычно простая одежда, распущенные волосы, только выражения лица не разобрать.

Проскользнули в общий зал клибы-уборщики, возились долго, но наконец ушли. Лин закусила угол одеяла. Ее охватывало опустошение, хотелось выть, но поддаться этому желанию значило потерять последние остатки гордости. И все же она отпустила себя — немного, ровно настолько, чтобы держаться на грани самоконтроля. Плакала тихо, судорожно содрогаясь, уткнувшись в одеяло, чтобы наверняка приглушить звуки.

В конце концов слезы сменились тяжелой, каменной усталостью — такой, когда нет сил шевелиться даже ради спасения собственной жизни, да и не стоит никчемная жизнь таких усилий. Хотелось пить, но, чтобы напиться, нужно было встать, а вода тоже не стоила усилий. Лин откинула голову на край постели, то и дело облизывая губы и ощущая соленый, а иногда слегка железистый вкус. Чувствовала, как неотвратимо близится рассвет, и понимала, что придется заставить себя подняться, умыться, одеться и… и, наверное, забиться в какую-нибудь щель, где можно будет дождаться ночи. Чтобы ее никто не видел, и она — никого.

Лалия вошла в комнату бесшумно. Лин почувствовала ее раньше, чем увидела. Открыла глаза — сна не было и близко, но держать тяжелые веки открытыми оказалось даже сложнее, чем встать.

— Не воешь, но лучше бы выла. Спать все равно невозможно, — Лалия устроилась на полу рядом с ней. — Что ты сделала?

Отвечать — не то чтобы думать над ответом, но хотя бы открыть рот, пропихнуть через горло какие-то звуки — тоже было тяжело. Хуже, чем скользкие валуны ворочать. Но все-таки Лин попыталась, потому что, как ни странно, именно Лалия не казалась сейчас чужой и неуместной, от нее не хотелось спрятаться. Даже если не посочувствует. Даже если скажет, что Лин сама идиотка, хуже Хессы.

Понять бы еще, что именно отвечать. Что она сделала? Долго рассказывать. А что из этого по — настоящему важно?

— Не знаю, — губы шевельнулись, и Лин тут же закашлялась: горло саднило. Не знала, что можно сорвать голос, пытаясь плакать беззвучно.

Лалия выпрямилась, дотянулась до графина на столике и подала его Лин.

— Знаешь. Иначе не сидела бы тут с похоронным видом и не оплакивала несбывшиеся надежды. О, эти глупые надежды, о которых никто не догадывается. Они уничтожили уже немало анх. Надеюсь, ты все же не из числа этих убогих.

Вода пролилась блаженной прохладой в горло, на подбородок, на шею. Лин пила жадно, захлебываясь и задыхаясь, чувствуя, как возвращаются если не силы, то хотя бы упрямство и гордость.

— Если бы только надежды, — она поставила наполовину опустевший графин на пол рядом. — В моей жизни хватало пустых надежд, я научилась расставаться с ними. — Горло все еще саднило, голос то сипел, то срывался на хрип, но говорить уже получалось и — хотелось. Лин знала, как это бывает — можно крутить в голове проблему до бесконечности, до одури, но стоит рассказать о ней кому-то другому, и все станет если не проще, то хотя бы понятней. — Но сейчас… Слишком много всего. Я наворотила глупых ошибок. Узнала о себе такое, чего предпочла бы никогда не узнать. Боюсь думать о том, что будет дальше. И еще Хесса.

— Вот уж твоей Хессе сейчас гораздо лучше, чем нам. А если воспользуется очередным шансом с умом, а не как обычно, то остальным останется только грызть локти от зависти. Она у Сардара.

У Лин даже нашлись откуда-то силы повернуть голову: хотелось видеть, как будто по лицу Лалии можно понять, насколько та серьезна.

— Как? — Лалия усмехнулась, и Лин объяснила зачем-то: — Ладуш сказал — казармы. И владыка… тоже…

— Не они ее метили, не им решать. Владыка никогда не считал эту трущобную дикарку своей анхой. Ее участь зависит от Сардара и только от него. А тот был само терпение и лояльность, если ты не заметила.

— Но почему тогда?.. — Лин снова закашлялась, махнула рукой: — А, ладно. Теперь уже все равно. Спасибо, что рассказала.

— Смотри, — Лалия взяла Лин за руки, перевернула свои ладонями вверх. — Внимательно смотри, не думай, что я показала бы это любому.

За окном уже слабо, будто неуверенно занимался рассвет. И в сером предутреннем свете, заполнившем комнату, Лин ясно разглядела ее запястья. Исчерченные белыми шрамами, совсем тонкими, едва заметными, и неровными, уродливыми, будто кто-то остервенело кромсал кожу.

— А теперь я расскажу тебе сказку. — Лалия выпустила руки Лин, села, обхватив колено. — Жила-была на свете одна маленькая глупая анха. Единственная дочь очень знатного господина. Любимая дочь от любимой жены, умершей в родах. Похожая на мать, как одна капля воды на другую. Никогда ни в чем не знала отказа. Жила в радости и довольстве, делала, что вздумается, училась всему, потому что хотела быть совершенством. Не было ни одной науки и ни