Неладная сила - Елизавета Алексеевна Дворецкая

– Нас двенадцать незнамых сестер! – весело отвечала девица, подмигивая, будто их связала некая тайна, и от этого веселья в ее голосе Устинью обдало холодом. – Мы – дочери Ирода царя.

– Что вы делаете?

У Устиньи зазвенело в голове, душу залило ощущение ловушки. Что такое она подхватила, заводя плетень на тот свет? Что поневоле вытащила оттуда?

– Пришли мы мучить род человеческий! – с победным торжеством выкрикнула девка. – И топтать, и кости ломать, и сердце, и голову возжигать!

Устинья бросила взгляд по сторонам. Уже три, четыре незнакомых нарядных девки вытащили из круга кого-то из ее подруг и плясали с ними. Лица чужих разгорались все сильнее; нет, не у всех, у одних лица делались все краснее, а у других – бледнее, и то же происходило с их жертвами. На лицах живых девок отражалось все более сильное недоумение и страх; пляска уже вела их против воли, они кружились и скакали, не в силах остановиться; руки и ноги их сотрясала дрожь, дыхание теснило, в груди возникала боль.

– Как имена ваши? – крикнула Устинья.

Она уже поняла: надев лесное кольцо, она вновь обрела способность видеть то, что от прочих скрыто. Никто, кроме нее, не видит недобрых гостий с того света, никто не понимает, что за неладная сила ведет эту лихорадочную пляску, откуда веет и жаром, и холодом, отчего рябит в глазах, ломит голову, стучат зубы, но невозможно остановиться и отдохнуть. Это страшный сон! Нет, это сам Темный Сет надвинулся, накатился на белый, и от нынешней их встречи не стоит ждать добра!

– Много у нас имен! – зазвенело со всех сторон.

И голоса заговорили, перебивая друг друга:

– Мне имя есть Стужея, не может человек согреться!

– Мне имя есть Огнея, как разгораются в печи дрова смолистые, так разжигаю во всяком человеке сердце и голову!

– Мне есть имя Гнетея – ложусь у человека под ребрами, как камень, и утробу воздымаю, и вздохнуть не даю, с души мечу!

– Мне есть имя Забываючи-Ум, да спит человек много, не пьет и не ест!

– Мне есть имя Хрипуша, у души стою, кашлять не даю, у сердца стою и душу занимаю!

– Мне есть имя Ломея – в человеке кости и голову ломлю, аки дерево сырое ломится!

– Мне есть имя Сухея – в человеке кости сушу, и тот человек как дерево сухое засыхает!

– Мне есть имя Пухлея…

– Мне есть имя Желтея…

– Мне имя Ледея…

Бросая взгляды по сторонам, Устинья видела, как меняется внешность чужих девок. Исчезают румяные лица, длинные косы, нарядные одежды; вокруг нее мечутся смертельно-бледные, лихорадочно-красные, желчно-желтые, землистые лица, осунувшиеся, отекшие, блестящие от пота. Голодным торжеством горят запавшие глаза. Волосы летают растрепанными, спутанные космами, руки и ноги тощи, как кости…

Раздался испуганный, жалобный крик: какая-то из живых девок осознала, что не может остановиться, что пляшет не по своей воле и что с каждым вздохом ей делается тошнее. Крик подхватили; кто-то упал на песок, кто-то забился в судорогах. За пределами круга раздались испуганные вопли, но они доносились до Устиньи как издалека.

Какой… Который… нужно задать третий вопрос, самый главный! Мысль витала, не даваясь, Устинья мучительно пыталась ее поймать.

– Чего… боитесь… вы? – крикнула она.

Было жутко говорить с «незнамыми сестрами», но Устинья понимала: только ей лесное колечко дает власть задавать вопросы и требовать ответов.

– Боюсь я травы – адамовой головы! – кривясь, ответила Огнея.

– Боюсь я плакун-травы! – сказала Ледея.

– Боюсь я травы пиянки, оттого и побегу! – прохрипела Хрипуша.

Сквозь звон в ушах Устинья едва разбирала их ответы. И все не то! Это ложь. Но о чем спросить, чтобы услышать правду, она не могла собразить. Она же не царь Соломон!

Но едва она осознала, будто увидела вспышку, – Соломон, правильный вопрос где-то рядом! – как над поляной рванул ледяной вихрь такой силы, что все разом повалились с ног. Игра и пение смолкло, над берегом стоял сплошной стон и вопль. Устинью отбросило к краю поляны и ударило о березу. Цепляясь за дерево, сильно дрожа и стуча зубами, она сумела удержаться на ногах и вновь взглянула на Гробовище.

Песок был усеян лежащими телами. Над домовиной взвилось сизое пламя, и прямо из этого пламени вышла женская фигура – вдвое, втрое выше человеческого роста. Длинные волосы, грязные и спутанные, окутывали ее до самых пят. Они закрывали и лицо, и лишь горели на нем пламенные глаза – само адское пламя светилось сквозь них. От ее движений по поляне веяло затхлым духом недуга и смерти – вонь грязи и всяких выделений, прелой соломы, свернувшейся крови.

Сам облик смерти не мог быть ужаснее. А вышедшая из гроба принялась плясать. Такой пляски никто из живых не видывал: она и скакала, и вертелась, и кланялась, и притоптывала, и гордо выступала, и махала руками, будто береза ветвями в неистовую грозу. От быстроты ее движений рябило в глазах, и все же лихорадочное ее веселье затягивало, гудьба ветров дергала за каждую жилочку, вынуждая последовать за ней. Жар и холод волнами метался над поляной, доводя до изнеможения. Раздавался ликующий хохот: неистовый, скрипучий, навязчивый и раздражающий. Чувствуя, что вот-вот и ее затянет в эту губительную пляску, как в водоворот, откуда не будет выхода, Устинья закричала и изо всех сил вцепилась в березу.

– А я – старшая над всеми сестрами, имя мне Плясея! – достиг ее слуха голос, похожий на вой метели, и коем сплелись семьдесят смертоносных вихрей. – Ничего я не боюсь и смертна для человека; ничем, ничем, ничем не отгонима, во веки веков…

Передвинувшись так, чтобы береза оказалась между нею и поляной, Устинья отлепилась от дерева и метнулась в темную, живую прохладу леса.

Глава 15

Вон же она… Уже в сумерках – самый длинный день в году кончился, дело шло к полуночи, – Демка заметил впереди знакомую спину под белой девичьей вздевалкой и длинную русую косу. Душа вспыхнула и посветлела – ну наконец-то. Устинья стояла у березы, прижавшись к стволу и склонив к нему голову. Отыскивая ее, Демка переходил от одного костра к другому; лес подступал вплотную к берегу озера, и между полянами, где были люди, лежали довольно длинные участки зарослей. И вон она наконец – не среди людей, а в березах, одна. Тоже искала его?

Взволнованный, с замирающим сердцем, Демка неслышно подошел – шум