Анчутка - Алексей Малых

Нежной волной, тревожа сознание, подол перекатился по его пальцам, отхлынув прочь как прибрежная волна, наполнив Извора даже тонким сожалением в нежелании такого дерзкого обнажения руки, которая так и застыла, объяв нежный росток, истерзав его, с силой сдавив пальцами.

— Извор Военегович, — окриком, наконец, Сорока вывела его из ступора, вороша травы в плетёнке, — этого будет достаточно, — и с удивлением посмотрела на свой подол, который слегка притянув к себе, удерживал Извор, двумя ароматными пальцами, мгновение назад сжимающие хрупкий ствол бежавы.

— Любава… — не поднимая глаз на Сороку, выдохнул тот.

Он произнёс это слово очень нежно и трепетно, словно целуя его.

— Что? — не домыслила и сделала шаг назад, но Извор не дал ей отойти, удерживая за подол.

Двинуться с места Сороке не давал и страх, крадущийся по ней, взявшийся сначала за ноги и прокравшись под рубаху выше, щекоча своим липкими щупальцами, словно это скручивающиеся побеги повилики, влажными спиралями полз вверх обвивая, сдавливая, не давая и пошевелиться оказавшейся в его власть.

Извор не спешил говорить дальше. Чего он ждал? Что та откроется ему? Спросит, как давно он узнал её? Припомнит, что она его наречённая?

— Любава… — дёрнув на себя подол, опять повторил имя, изливающееся потоками страсти, омывающей всё вокруг; имя, которое сдабривало всю пресность бытия своей навязчивой, но мягкой терпкостью, даря каждому испытавшему это чувство-соименницу, истинное блаженство, — Любава… — а та остолбенела, стоит не шелохнётся, вроде и вовсе соляной столп. Извор, наконец, отпустил подол и, поднявшись во весь рост, не громко, но вкрадчиво забасил, — Любава Позвиздовна… вскоре должна стать супругой Мирослава — не забывай об этом.

— Мне то что, — растерянно та забегала глазами, наконец узнав прежнего Извора, вечно с хмарным взглядом и резкого в словах, а то уж грешным делом подумала, что и того зельем уморили или жар у него.

А он всего-то решил отстоять сестрино право на будущего супруга, так сказать устранить или, по крайней мере, предупредить её соперницу. От стыда, что покусилась на чужое, что о её чувствах к Мирославу стало известно, щёки у Сороки пыхнули румянцем.

— Больно нужен мне чужой муж… — оправдывается запинаясь. — Я вот Олега Любомировича выхожу и поминайте как звали — боярин Мирослав мне волю дал…

А Извор взгляда своего тяжелого не спускает с неё, прёт, широким плечом разворот взяв, подступился поближе, что гора над Сорокой навис, руку к ней протянул. Ей бы бежать, а ноги не идут — аж зажмурилась, его опасаясь — верно сейчас придушит, лапы то у него силы немеренной — на одну положит, другой прихлопнет.

— Дай сюда, — пробасил, плетёнку у той выхватив. — Сам понесу, а-то набрала столько, что еле держишь.

Возвращались назад молча, каждый о своём думая. Сорока едва за Извором поспевала, стремящемуся поскорее прийти к становищу — понимал он, что трудно ему совладать с собой, находясь подле Сороки. Он-то эти свои молодецкие отзывы плоти после задиристых игрищ с Сорокой всегда воспринимал как ражистый запал, а теперь-то ясно — это было страстное влечение к ней, которое он пытался подавить в себе.

— Стой, погоди ты, — запыхалась Сорока и врезалась в широкую спину боярина, резко выполнившему её указ. — Ива.

— Ива?! — гаркнул Извор, о банном дне вспомнив — вот бесстыжая — она им два раза без зазрения любовалась!

Боярин взглядом в ту въелся, чего хочет, допытывается. А та еле дышит, щёки горят — его шаг её двух сто́ит.

— Ну да, ива, на берегу что растёт, — объясняет, пытаясь дыхание восстановить. — Горсти три коры нужно.

Корзину ей в руки пихнул, сам к реке бегом припустил. Долго ждать Сороке не пришлось, вскоре вернулся. Сорока уже за ворожбу принялась. Вода в котле медном уж закипать стала — Федька помог. Сорока с восторгом соизмерила величие лап Извора со своими ладонями — у того в пригоршне, как раз, три её и помещается.

— Точно вещунья длиннохвостая, и имя подходящее, — явное сходство с оной заметил конюший, а Сорока, кутаясь в клубах пара, над котелком свои заговоры дальше чинит.

— А с именем что не так-то? — Извор сам с Федькой говорит, а Сороку от себя взглядом не отпускает.

— Деды рассказывали, шо Сорока — навья птаха. Когда анчутка неприкаянная покой не находит, оттуда сюда сорокой прилететь может, пока правды не добьётся, обидчиков не накажет, дела свои не доделает… — шею вытянул, вдаль всматриваясь. — Поди разъезд вернулся, — Извору указует, а сам к тем навстречу побежал, коней принимать, Извора за собой манит. — Смотри и воевода тебя кличет.

Извор нехотя Сороку оставил. А та только рада — что сыч стоит, от того верно и травы плохо завариваются. Процедив отвар в канопку через тряпицу пасконевую и как следует отжав все травки, медленно, боясь расплескать заговорённый отвар, подступила к наместничьей палатке. Олег Любомирович с сыном беседу вёл. Говорил тихо, не кичась как прежде, вкрадчиво сына о чём-то увещевая:

-…Я заслужил свои страдания… Но Спас милостив — не хочет моей погибели, на то и дал мне сии мучения, чтоб я успел вымолить прощения своим грехам, чтоб ушёл в мир иной со спокойной душой.

— Отец, скоро лечец приедет из Курска.

— Лечец? — злобно буркнул. — Коли так тянуть будет, то на тризну (поминальный пир) поспеет. Да и ни к чему — не жилец я, — голос от долгого разговора стал сиплым и натужным.

— Отец, не говори так. А то, что лечец не нужен, верно — Сорока тебя выходит. Смотри, как тебе уже лучше стало. Она весь день то травы собирает, то соки из них давит.

— Сорока… эта девица… — указал пальцем на Сороку, не смеющую прервать разговор наместника с сыном и смиренно ожидающую возле входа. — Беги с ней… оставь меня… я тебе свой указ даю… — зашёлся кашлем.

— Отец, не бывать этому! Я не могу оставить тебя в таком состоянии, — беспокойно выпалил Мирослав, придерживая наместника за плечи.

— Говорю тебе… уходи с ней… немедля..- сквозь рвущий кашель попытался выкрикнуть, напомнив о своей неоспоримости. — Теперь все смерти твоей искать будут — и братья Ярославовичи и… стрыя (брат отца) тоже!

Наместник плюнул кровью, вырвавшейся из его рта фонтаном, окропившим своим рудистым цветом рубаху Мирослава, а затем закашлялся, не имея сил более что-то сказать, раздирая свои внутренности окончательно.

— Прости… прости… — лишь мог произнести, глядя на Сороку, когда она, подсабливая Миру, поднесла махотку с отваром, а той лишь оставалось гадать, что простить: то что в