Ближе, чем вечность - Емельянов

на самом деле чувствовал то, о чём говорил Чжун Ли, скрывая это сам от себя. И теперь Чжун Ли застал его врасплох. Тарталья был растерян и уже сам плохо понимал, что чувствует на самом деле. И ему потребовалось усилие, чтобы понять следующие слова Чжун Ли.

— Я не знаю, смогу ли стать для тебя тем, кого ты хочешь во мне видеть. Смогу ли оправдать твои ожидания.

Он замолчал, а Тарталья продолжал в изумлении и растерянности смотреть на него, пытаясь понять, что он имеет в виду.

И вдруг он понял.

— Аждаха, — негромко сказал он. — Ты любишь его.

Чжун Ли не смотрел на него, когда ответил:

— Я никогда не переставал. И не думаю, что смогу. Но я…

— Что? — подбодрил его Тарталья.

— Я неравнодушен к тебе, — закончил Чжун Ли.

Мгновение Тарталья не мог вымолвить ни слова, а потом расхохотался.

— Прости, извини, — забормотал он, всё ещё смеясь. — Ты такой архонт, Чжун Ли, как я мог сразу-то не догадаться. Неравнодушен он.

Чжун Ли поднял глаза и смотрел на него озадаченно.

Тарталья замахал руками, пытаясь унять смех.

— Я понял тебя, прости, это просто так смешно звучало.

— Я не хотел обидеть тебя, — всё ещё озадаченно сказал Чжун Ли.

Тарталья мотнул головой.

— Нет, ты не обидел.

А потом снова потянулся к нему, обнял за шею и поцеловал. Чжун Ли ответил ему мягко и нежно, и это было так же сладостно, как его властность.

— Я не прошу у тебя вечной любви, — сказал Тарталья, оторвавшись. — Я и не думал ни о чём таком. Да, наверное, я влюблён в тебя. Да и ты в меня, похоже. Но нам обоим нечего тут делить. Чжун Ли, я человек.

Чжун Ли посмотрел на него так, будто это стало для него откровением. Тарталья усмехнулся.

— Сколько лет прошло, как ты потерял Аждаху? Тысячелетия?

— Да, — тихо ответил Чжун Ли.

— Но ты надеешься, что он сможет вернуться.

Чжун Ли помолчал, прежде чем ответить на это. И Тарталье вдруг на мгновение стало грустно. Он не знал, оттого ли это, что ему жаль Чжун Ли, или оттого, что он правда успел полюбить его.

— Да, — наконец ответил Чжун Ли. — Я знаю, что это невозможно, он всё равно что мёртв, но… я не могу перестать надеяться.

Тарталья всё ещё улыбался. Он коротко коснулся губами губ Чжун Ли и легко отбросил свою грусть. Для неё не было причин.

— Он может никогда не вернуться — или вернуться ещё через тысячи лет, — сказал он. — Ты можешь дождаться его, а можешь нет. Чжун Ли, мои кости могут уже истлеть к тому времени. А, может, ты и вовсе надоешь мне раньше со своим занудством.

Чжун Ли наконец тоже слабо улыбнулся.

— Его нет здесь, — продолжил Тарталья, и голос его стал мягким, — но я есть. Просто будь со мной, если ты этого хочешь. Тебе не надо делить свою жизнь между любовью к нему и мной, а мне не надо делить тебя с ним. Чжун Ли, это так просто. Если бы ты был человеком, ты сразу бы понял это. Ты что, ни разу за все эти столетия не позволял себе влюбляться? А Ин Эр?

— О, она великолепна, — сразу же согласился Чжун Ли, и Тарталья с облегчением понял, что он возвращает свою обычную уверенность. — Она ценит изысканные ритуалы, а я знаю в них толк. Заниматься с ней любовью всё равно, что творить искусство, и наслаждение от встреч с ней…

— Всё, ладно, я понял, хватит её расхваливать! — прервал его Тарталья. — Она-то тоже здесь, и вот с ней я могу и отказаться тебя делить.

— Это может быть весьма прискорбно, — заметил Чжун Ли, и Тарталья дёрнул его за волосы, а потом без паузы жадно поцеловал.

— Спи с кем хочешь, — прошептал он ему в губы, — я всё равно буду лучшим.

Чжун Ли обнял его и прижал так же крепко, как прижимал ночью.

— Твоё хвастовство беспредельно, — чуть севшим голосом ответил он.

— Для него есть все основания, — отпарировал Тарталья и не дал ему продолжить этот диалог, снова поцеловав.

Оказалось, не такие уж и важные дела были у Чжун Ли в этот день. Он остался, и Тарталья ласкал его, и пил вино из его губ, и лежал на скомканных простынях, подставляя своё тело его рукам. Золотые фонари зажигались за ставнями, и Чжун Ли распахивал окно, позволяя ночи войти, а солёному морскому ветру охладить его кожу, и Тарталья обнимал его, прижимаясь всем телом, своей голой коже к его, своими губами к его, и они стояли у окна, обнажённые, не видимые никому, кроме волн океана, и вечность текла через них, как вода.