Замри, умри, воскресни - Мэриан Кайз

6

Рождество вдвоем с мамой было ужасным. Я пережила этот день лишь благодаря тому, что высосала полтора литра «Бейлиса». Все бы ничего, но когда я сказала маме, что в конце января мы с Оуэном на недельку поедем отдохнуть, она побледнела от ужаса. Она старалась не показать своего огорчения, даже сказала: «Видит бог, дочка, отдохнуть тебе бы не повредило», — но от ее попыток держаться бодрячком мне сделалось только хуже.

Весь день, как затертая пластинка, она повторяла:

— Последнее Рождество в этом доме…

Последнее Рождество? Это мог даже быть последний месяц. Январь на носу, отец вот-вот подаст в суд. Как скоро это произойдет? Как скоро дом выставят на продажу? Наш адвокат Бреда сказала, это займет несколько месяцев, но, зная мою удачливость, я бы не удивилась, если бы съезжать пришлось в день отъезда в отпуск.

Ни за что не угадаете, что было дальше…

Нет, вы все же попробуйте. Соберитесь!

Восьмого января, в годовщину своего ухода из дома, вернулся отец. Вот так, запросто. Подозреваю, он даже не подумал, что это как раз годовщина, — для него это был очередной странный эпизод всей этой странной истории. Его возвращение было обставлено так же неприметно, как и уход: он просто появился в дверях с тремя полными пакетами и спросил маму — хоть на это приличия хватило! — можно ли ему вернуться. В ответ мама поднялась в полный рост и сказала:

— Что, выставила тебя твоя красотка, да? Что ж, советую помириться, потому что здесь ты никому не нужен.

Но это, конечно, было сказано не всерьез. Меня в тот момент дома не было, поэтому не могу сказать, насколько быстро мама втащила его в дом и принялась готовить ему еду, но бьюсь об заклад, что очень, очень быстро.

Я и глазом не успела моргнуть, как папа опять был дома, а статус-кво восстановлен. Когда я вечером того дня приехала с работы, он уже сидел в своем кресле и решал кроссворд, а мама колдовала на кухне. У меня даже мелькнула мысль, не привиделось ли мне все, что было в том году.

Проигнорировав робко улыбающегося отца, я вошла в кухню и приперла маму к разделочной доске.

— Зачем ты его сразу пустила? Надо было хоть немного помучить.

— Он мой муж, — сказала она и сразу стала какая-то чужая и независимая. — Я давала брачный обет перед господом и людьми.

Ах, обет. Хомут! С его помощью многие поколения женщин превращены в рабынь и великомучениц. А что сделаешь? От психоза никакие резоны не помогают.

Я хотела призвать ее подумать как следует — никогда не поздно выставить его за дверь. Должна же быть какая-то гордость! Но какой смысл? Она уже немолода, ее не изменишь. Если уж она не переменилась за прошедший год, то теперь и подавно. Я хотела, чтобы она отомстила за всех женщин, но есть такие вредные люди — ни за что не станут делать то, что следует, предпочитают действовать по своему усмотрению.

А если посмотреть с эгоистической точки зрения, то его возвращение означало мой выход на волю. Жизнь вполне может вернуться в нормальную колею.

— Почему он пришел?

Про себя я решила, что рождественские праздники в обществе двух маленьких монстров его доконали. (У меня, впрочем, не было никаких доказательств, что дети Колетт — монстры, вполне возможно, я была к ним чудовищно несправедлива.)

— Потому что он любит меня, а ее — уже нет.

— А как он объясняет, что целый год прожил с женщиной тридцати шести лет?

— Сказал что-то насчет того, что ему скоро шестьдесят, да еще брат умер…

Правильно. Запоздалый кризис среднего возраста. Все это мы и без него знаем.

— И ты его простила?

— Он мой муж. Я давала обет в церкви. — Мама произнесла это таким непререкаемым тоном, что у меня зачесались руки взять что-нибудь потяжелее и выбить из ее головы эту дурь.

Слава богу, я атеистка, вот что я вам скажу.

Случись со мной что-нибудь в этом роде, вряд ли я бы стала налаживать отношения и уж точно бы не простила. В данном случае я не сомневалась, что теперь всегда буду презирать отца. Думаю, маме помогло ее самоотречение. Она считала себя в первую очередь добропорядочной женой, а не женщиной, наделенной чувствами и правами, а значит, отцу позволено в любой момент прискакать к домашнему очагу, в котором она все это время старательно поддерживала огонь. Не могу передать, до чего я разозлилась.

— Как ты можешь быть уверена, что через месяц он опять не взбрыкнет и не повторит все сначала?

— Не взбрыкнет. Он уже переболел, не знаю только чем.

— Но он изо дня в день будет видеться со своей драгоценней Колетт на работе!

Нет, не будет. — Тон, каким это было сказано, меня заинтриговал. Победный тон. — Он уходит на пенсию. Неужели ты думаешь, я бы позволила ему ходить туда, где бывает она? Ни за что! Я сказала ему, чтобы уволил ее или ушел сам. Лучше бы, конечно, чтобы она осталась без работы, но на худой конец и это сойдет. У меня вдруг появилась шикарная идея.

— Знаешь что, — предложила я, — давай съездим к ним на работу и над ней посмеемся?

В маминых глазах мелькнул огонек, но она сказала:

— Ты поезжай. А мне надо папе чай накрыть. — И вяло добавила: — Лучше ее простить.

Вот те на! Простить! Да никогда я эту Колетт не прощу, у меня проблем с господом нет. Немножко ненависти еще никому не вредило. Вот Лили — много лет ее уже ненавижу, а хуже мне от этого не стало.

Раз уж речь зашла о ненависти, мне требовалось кое-что сообщить отцу.

— У меня книга выходит.

Он очень обрадовался — возможно, тому, что я с ним заговорила, — а когда я ему показала сигнальный экземпляр, воскликнул:

— Замечательная обложка! Дверь захлопнула, да? — Он провел пальцем по моему имени. — Ты только посмотри: Джемма Хоган, моя дочь. «В погоне за радугой». Чудесное название! И о чем это?

— О том, как ты бросил маму и ушел к девице всего на четыре года старше меня.

Он впал в глубокий шок и, разинув рот, смотрел на маму, ожидая подтверждения, что я его разыгрываю.

— Это не шутка, — сказала я.

— Не шутка, — поддакнула мама.

— Господи Иисусе, — запричитал отец, — дай-ка посмотрю. — Дойдя до шестой страницы, он поднял глаза, бледный как смерть. — Это надо немедленно остановить. Немедленно! Это не может увидеть свет.

— Поздно, пап. У меня контракт.