Царствуй во мне - Наталья Ратобор

люду. Позволь, а деньги-то где? Состроив безразличную физиономию, Шевцов шагнул к нему, но тот, заметив офицера, рванул с места. Бросить тяжкую ношу не догадался, и Шевцов нагнал его в два счета.

– Стой, сквернавец! Святцы раздаешь? Изволь: одели ближнего!

Шевцов ухватил лапотника за бородищу – вся кудлатая растительность моментально очутилась у него в руке, обнажив сморщенную в дряблый старческий кулачок, выбритую малахольную физиономию.

Воспользовавшись заминкой, обезбородевший распространитель нелегальной литературы кинулся в проходные дворы, отбросив бумажную кипу. Шевцов наклонился: газета «Вперед», издание РСДРП(б). Шевцов не слишком разбирался в классификации революционеров, но содержание газеты ему не понравилось. Сунув одну за борт шинели – ради исследовательского интереса, он собрал рассыпанную, уже грязноватую бумагу и направился в ближайший полицейский участок, сочтя свой долг исполненным.

Метрах в ста от гнездовья попечителей порядка немолодой вечный студент в несвежем шарфе и видавшем виды пиджачонке с продетой в петлицу красной лентой, взобравшись на уличную тумбу, скандировал вирши. Он экстатически размахивал рукой, а пестрая толпа внимала, не больно соображая, о чем это он:

Весы качнулись мировые,

Высоко подняты судьбой.

На чашу темную Россия

Метнула жребий тяжкий свой.

Молчи и никни долу, право,

Се – высшей истины черед:

Предначертан борьбы кровавой

Единый праведный исход.

Кто б ни был вождь, где б ни был случай,

Над зыбью дней властитель Рок.

Кто заградит в горах ревучий

И к морю рухнувший поток?[11]

Шевцов приостановился, послушал и обреченно потер лоб: массовое безумие достигало невиданного размаха. Зашел в участок, кратко доложил о происшедшем, сдал газеты. Толсторожий дежурный, с проросшими проседью крашеными усами, являл собою пример отрешенного бесстрастия и только что не пожал плечами в ответ на взволнованный шевцовский рассказ.

Глава 8

Про безумие рыцарства

Лихо проскочив ступеньки увечного, выщербленного крыльца, Валерий нос к носу столкнулся с проходившим мимо здоровым, ражим подпоручиком. Тот козырнул.

Шевцов, не отвечая на уставное приветствие, уже тряс Дружного за плечи:

– Сергей – не узнал? Вот так встреча!

– Валерий свет Валерьяныч! Неужели вернулся из земель азиатских?

– Пока нет. В отпуске. Ты где обитаешь?

– Я, батенька, подпоручиком во 2-ой гвардейской.

– Однако. Молодцом. Рад за тебя, гвардеец.

– Ты-то что?

– Все там же. Туркестан.

– Скоро обратно в Петербург?

– Пять лет еще не вышло.

– Ну, хоть в чинах преуспеешь в пограничной страже. Через два года после выпуска – и нате-ка: господин поручик! А мне еще три года мотыжить.

– Точно. Преуспею… если жив останусь, – процедил Шевцов, обрывая тему. – Жениться не думаешь?

– В ваш клуб потерянных для мира человеков? – и калачом не заманишь.

– Потерянных для кого – для красоток?

– А хотя бы. Что Валерия Леонидовна поделывают?

– Говорят, у нее нежный роман с господином Емельяновым.

– Вот так фокус. Ну, Бориска, ну голова садовая… Как узнал?

– Слухом земля полнится.

– Не горюй, Валерий, поделом вору и мука. Представь: Борису с нею жизнь колотиться. Пропащая душа…

– Прекрати, Дружной. Без тебя тошно.

– Да ведь сермяжную правду…

– Отставить, бестолочь. Укажи лучше, где горло промочить в Петербурге – желательно с веселыми плутовками. Я нынче при деньгах. Угощаю, Серж.

– Ба, Шевцов, голубчик, ты ли это! Да ты раньше не принимал ничего крепче минеральной шипучей. И за версту обходил самые завлекательные заведения!

– И сейчас обойду, если там жеманные дуры.

– А знаешь ли, поехали к цыганам, кутить – так напропалую! Вот только хоровые девки до себя не допускают, разве шибко глянешься или жениться пожелаешь. Ну не беда: к утру еще что-нибудь затеем, сыщем доступных веселых баловниц.

– Там видно будет. Указывай дорогу, Вергилий.

* * *

Офицеры, справившись о столике, прошли в просторную, помпезную ресторанную залу с вычурной позолотой, где, блестя разгоряченными потными лицами, с раннего вечера выступал хор русских цыган. Слышимость в зале была везде отличная. Но публика, оторвавшись от осетрины и котлет де-воляй, собралась поближе к сцене, соревнуясь за места с наилучшей панорамой обозрения.

Хористки, наряженные под бродячих цыганок, – в приталенных блузах c широченными рукавами и в аляповатых юбках, роднивших их с бабой на чайнике, в необъятных пукетовых шалях, в звенящих медных монистах, выдаваемых за золотые, – выводили тягучие романсы и бросали в зал яркие плясовые, приправляя их «жгучими, волшебными» взорами и красноречивым подергиванием плеч, словно вытряхивали попавшую в лиф пчелу. Судя по широте торопливых движений, в просторные балахоны артисток их набился целый рой. Колебание мясистых грудей, вкупе с лихими бесшабашными напевами, магнетически действовали на толпу из потерявших степенность купцов, отбросивших приличия фабрикантов, худосочных студентов, подгулявших офицеров и прочих фигур мужеска полу. Лица у всех, невзирая на происхождение, отличались налетом недвусмысленной похоти и готовности к сомнительным «подвигам». Большинство этой разномастной публики под утро откочевывало продолжать кутеж в менее презентабельные заведения, не минуя и дома свиданий.

Горластые хористы в расшитых золотом жилетах приплясывали, рисуясь и демонстрируя удальство, солировали в сопровождении хора. Поклонники цыганского пения, ошалев от восторга, щеголяли друг перед другом щедростью. И точно уловив момент, когда энергия, подпитывавшая золотой поток, почти истощилась, старейшины вытолкнули вперед свой главный козырь – «несравненную Илону».

Принятая в хор из забредшего на российские просторы кочевого племени, полудикая пятнадцатилетняя девочка, принятая в хор ради звучного голоса редкого по красоте тембра, впервые выступала перед публикой. Еще вчера черноволосая смуглянка странничала со своей древней бабулей, а когда та скончалась – девочку сторговали старейшины для столичного хора, что считалось высокою честью. Цыгане что-то приказывали ей по-венгерски: таборная не вполне понимала русскую речь. Аккуратно причесанная и принаряженная дебютантка боязливо поглядывала по сторонам. Ей было в диковинку разнузданное сборище полупьяных мужчин, развязные движения товарок. Простосердечная пугливость сквозила в неискушенных очах. Пунцовая от смущения, слушаясь старших, юница завела напев несмелым меццо-сопрано, но скоро, следуя канонам песенной печали, отрешилась от толпы – и голос ее зазвучал непостижимо проникновенно, изливая из сердца вечную тоску по воле. По окончании песни на пару мгновений повисла почтительная тишина, но тут же зал всколыхнулся овациями и ободряющими криками. Обильный денежный поток зашелестел, зазвенел с прежней силой. Девочка опасливо съежилась; на ее растерянном юном личике ясно читалось желание спрятаться.

Старейшины, оценив важность момента, велели юнице одарить поцелуем наиболее щедрых дарителей, при этом, однако, строжайше ограждая ее от скабрезных касаний. Потребовались повторные окрики, пока целомудренная туземочка, затравленно озираясь, не пошла по кругу, нетвердо держа врученный ей поднос.

Чуть не плача, она целовала в губы