Бандитская любовь. Зареченские - Мелания Соболева

Это случайность, я знаю, конечно случайность. Мир не может быть настолько жестоким, чтобы стучать в дверь с лицом из прошлого, с голосом, который я закопала под бетон, под годы, под страх, под одиночество. Я стояла у окна, платок дрожит в ладонях, как живая память, а в груди все скрутило, как будто кто-то кулаком сдавил и не отпускает. Герань. Обычная герань, засохшая, дохлая, как будто из могилы выдернутая. Но я-то помню. Все помню. Как бы я ни старалась, ни пряталась, ни уговаривала себя забыть — я помню, как он стоял под моими окнами, молодой, с этими чертовыми цветами, что тогда казались самыми красивыми на свете, потому что были от него. И пел. Прямо во двор, во весь голос, немного фальшиво, немного пьяно, но так, что у меня мурашки шли до самой души. «Катя… Катерина…» — орал, как идиот, с каким-то надрывом, как будто только этими словами мог доказать, что жив, что есть, что дышит мной. И я стояла, как дура, за занавеской, с комом в горле, с таким бешеным сердцем, что думала — сдохну. Хотела выскочить вниз и убить. Правда. Закричать, залепить пощечину, чтобы замолчал, потому что у подъезда бабки, дети, чужие глаза, а он — такой, весь мой, без стыда, без тормозов, только с этой чертовой геранью и с голосом, как у волка, которому уже нечего терять. Но при этом улыбалась. Честно, по-настоящему. Радовалась, как дура, что он рядом, что живой, что вот он, стоит, орет, и все, что между нами — не могила. Это было давно. До всего. До крови. До приговора. До тишины. Тогда — это было неправильно. Тогда я уже знала, что мы на грани, что дальше — бездна. А теперь… теперь все по-другому. Теперь все мертвое. Это просто цветок. Просто коробка. Просто платок. Просто совпадение. Чей-то добрый жест. Может, Наташа, соседка, она ведь любит герань. На подоконнике у нее их штук десять, все выращивает как детей. Наверное, увидела платок, подобрала, не поняла чей, вспомнила, что я такой носила, принесла. Все.

Глава 10

Катя

Утро начиналось с кофе, остывшего быстрее, чем я успевала его допить, с детского дыхания на подушке, теплого, чуть сопящего. Лешка ворочался под одеялом, зарываясь как котенок, и я стояла над ним с носками в одной руке, с расческой в другой, думая, что, может, он проспит еще минуту, и тогда я успею просто постоять и запомнить его таким — теплым, своим. Но он распахнул глаза, тер кулачком щеку и выдал тихо, будто опасаясь, что ответ ранит.

— Мам, может, ты останешься сегодня в садике?

Я села рядом, провела рукой по его вихрам, поцеловала в лоб.

— Сегодня у мамы выходной, Леш. С вами будет Ирина Олеговна заниматься.

Он скривился, как будто я сказала, что ему дадут на завтрак кирпич.

— Фее… она кормит нас невкусной кашей…

Я засмеялась, приподняла его ладошку, как будто показывала, как становятся сильными, и, сложив пальцы в кулак, с деланным рыком показала бицепс.

— Зато каша полезна. Будешь ох каким сильным!

Он тоже засмеялся, обнял меня на секунду, быстро, но крепко, как только дети умеют — будто им больше и не надо. Я одела его в комбинезон, в эту его нелепую куртку с машинками, натянула шапку, которая всегда съезжает на глаз, и мы вышли.

Шли к садику молча, он бежал вперед, спотыкаясь, озираясь, болтая, как обычно, но я почти не слышала слов. У калитки садика я остановилась, присела, сняла с Леши куртку, стянула с него шапку, поправила волосы, что уже растрепались, и сунула его руки в руки Ирине Олеговне — моей коллеге, женщине с лицом, как у вахтерши в морге, но с добрым сердцем, которое все никак не отползет от развода.

— Он опять про кашу жаловался. — шепнула я, и та усмехнулась уголком губ.

— Как всегда. Зато компот за двоих пьет.

— Леш, слушайся, хорошо?

Он кивнул, уже отвлекаясь на крик из группы, уже не со мной.

Иногда тишина становится роскошью, которую можно себе позволить лишь украдкой, когда город немного отвлечен, когда жизнь притворяется, что она в порядке. У меня не было дел, не было обязанностей, не было оправданий — просто пустое утро, редкость, как забытая мелочь в кармане старого пальто. Я шла медленно, без цели, без мыслей, с руками в карманах, с головой опущенной, пока не оказалась у моста. Того самого, большого, красивого, как на картинке, но давно не глянцевого — уставшего, облупленного, с облезлыми поручнями, где краска уже сдалась ржавчине. Река внизу была спокойной. Я подошла к перилам, обхватила их ладонью, и просто смотрела вниз. Ветер гнал воду по кругу, водовороты сливались с мыслями, в голове была пустота, редкая, почти священная, и только он — дурацкий, вездесущий, предательский платок — снова сорвался с головы, как будто судьба каждый раз напоминала, что я не держу ничего крепко. Он закружился, как птица без крыла, улетел за ограждение и повис, уцепившись за пруток, как будто издевался — вот он, рядом, почти в ладони, но уже не твой. Я злобно выдохнула, схватилась одной рукой за перила, второй потянулась вниз, пальцы скребли воздух, пытались нащупать ткань, вцепиться хоть в угол, чиркали по металлу, почти достала — еще чуть-чуть — и тут я почувствовала, как вес уходит вперед, как тело начинает падать, как обувь скользит, как ноги теряют землю, и я сдавленно ахнула, закрыла глаза — секунду, одну гребаную секунду, где весь мир сжался в комок под ребрами, и вот она — бездна, тянет, зовет, жрет.

Но не дождалась. Чья-то рука — крепкая, твердая, железная — обвила меня за талию, врезалась в тело, прижала к себе, отдернула назад так резко, что воздух вылетел из легких, а сердце застучало, как в барабане. Я вцепилась в эту руку, как утопающий в спасательный круг, дышала тяжело, часто, глаза не отрывались от перил, от того самого платка, что все еще трепыхался, как напоминание о том, насколько я ничтожно слаба. Я стояла, прижавшись спиной к нему, пока до меня не дошло. Пока разум не включился. Я чуть не упала. Из-за платка. Из-за проклятого платка. Рука все еще держала, но уже не как спасение — как якорь. Я опустила взгляд на нее — жиластая, загорелая, с веной, пульсирующей на тыльной стороне, пахнущая табаком и чем-то металлическим.