Бандитская любовь. Зареченские - Мелания Соболева

Нет. Нет. Нет.

— Это сын Гены, — выдохнула я, как пощечину, как удар в лицо, потому что не могла иначе, потому что нужно было отрезать, выжечь, убить надежду до того, как она убьет меня. Ниже уже не падала, да. Но это был не выбор — это был приговор. Потому что я не могла впустить его в нашу жизнь, в Лешину жизнь, где он, черт возьми, был пока в безопасности.

Он зарычал. Не крик, не ругательство — рык, как у зверя, что лишился добычи. Его пальцы скользнули в мои волосы, обвили затылок, и он сжал их, не до боли, но до оголенного нерва, от чего у меня сорвался с губ приглушенный стон. Я раскрыла рот, чтобы вдохнуть, чтобы хоть как-то не задохнуться под тяжестью того, что происходило.

— Черта с два, — прошипел он, — Он не похож на него — это, блядь, во-первых. А во-вторых, Катенька… твоего сына ты, значит, назвала не в честь отца, а любовника?

Щеки горели, руки дрожали, но я все равно подняла голову, глядя в его глаза, будто сквозь них хотела пробить стену.

— Моего деда звали Алексей. В честь него и назвала.

Он на мгновение ослабил хватку, взгляд стал чуть мягче, его палец провел по моей щеке, стирая слезы. Грубый палец. Мужской. И все же в этом касании было что-то… страшное. Он посмотрел на мои губы. Только на миг. Мельком. Но сердце тут же сорвалось с цепи, застучало так громко, будто весь мост слышал, будто весь город сейчас знал, что я не могу совладать с собой, как бы сильно ни хотела. А потом снова взгляд в глаза. Не отпускает. Не отпускаю.

Я не скажу ему. Как бы больно это ни было. Пусть ненавидит, пусть считает тварью. Но я мать. Я защищаю, даже если приходится врать. Даже если надо предать.

— Леша — сын Гены, — выдавила я хрипло, почти шепотом, — если ты забыл, он был моим мужем. А ты уже большой мальчик. Знаешь, чем люди в браке занимаются.

Он сжал челюсти. Его зрачки расширились, как у зверя, когда тот готов броситься. Рука в волосах снова сжалась, крепко, резко, как будто он хотел, чтобы я чувствовала — до самого мозга, до корня. И резко отпустил, тяжело дыша, как после драки, и отступил на шаг назад.

— Не верю я тебе, — хрипло бросил, почти с сожалением, почти с ненавистью, но уже не с отчаянием. Просто констатация. Приговор.

Я не стала оборачиваться. Ни на шаг, ни на звук. Развернулась и побежала, почти вслепую, по мосту, где ветер бил в лицо, где слезы лились, как дождь, где сердце рвалось, как ржавая проволока. Я увидела подъезжающий автобус и влетела в него на ходу, и только когда поднялась по ступенькам, обернулась — там, где он стоял, уже никого не было. Будто растворился. Будто все это было галлюцинацией. Только сердце знало, что это был он. Только душа кричала, что он не ушел. Не исчез. Не простил. И не простит.

Глава 11

Леша

Был ли я в ярости? Ох, сука, ты даже не представляешь. Меня трясло изнутри, как перегретый котел, и в голове один и тот же кадр — ее взгляд. Не жалость. Не страх. А это ебаное недоверие, ледяное, колючее, будто я пришел к ней не с сердцем, а с топором. Эти глаза я запомнил еще той ночью, когда меня закрыли в КПЗ, когда она смотрела, как меня уводят, а внутри у нее уже все решилось. И теперь — снова. Слова ее вонзаются, как иглы под ногти: "Это сын Гены". Чушь. Ложь. Специально ковыряет, вырезает из меня самое живое. Плевать зачем. Плевать, что там у нее в башке. Мы и через это пройдем. Даже если не с ней. Но я буду со своим сыном. Мой пацан. Моя кровь. И меня не остановит ни ее язык, ни ее страхи. Но сначала у меня встреча. С одним козлом. С тем, кто думал, что можно стоять рядом, делать вид, что друг, и при этом держать все в себе, не сказать ни слова. Подлый, вежливый сучонок.

Без плана, без тормозов. Увидел его, жующего булку, в форме, с рожей, будто у него все под контролем. Замахнулся и врезал по челюсти, пока он даже не понял, откуда ветер дует. Щелкнуло красиво. Потом схватил за ворот этой его милицейской рубашки, и впечатал в стену, пока бетон не затрещал.

— Ты сдурел, придурок?! — Шурка, офигев, дернулся, оттолкнул меня, но было поздно.

— Такой преданный, мать твою, друг… Документы собирал, чтоб меня выпустить, приходил, чтоб навестить… — я цедил сквозь зубы, улыбаясь, как сумасшедший, с глазами, в которых плавала вся зона, вся моя злость, вся моя правда. И снова толчок — прямо в грудь. Он врезался спиной в стену, глядя на меня уже с другим выражением: злость, обида, неуверенность.

— Но, сука, сказать мне, что ты ходил к Катьке… что у меня, блядь, сын, — не смог, да?! Сучара! — рыкнул я, стиснув кулаки, и в этот момент он зарядил мне в челюсть. Пощелкало в ушах. Неплохо. Надо бы потренировать реакцию.

Я не стал сразу отвечать. Просто смотрел. Он дышал тяжело, будто сам только осознал, что мы уже не в тех дворовых разборках, где потом мирились за сигарету.

— Это не мое дело. Больше не мое. Ты закрылся, Леха. Перешел на сторону зэков, ты там теперь живешь. И теперь от меня помощи хочешь?

— Какой нахуй помощи? — выплюнул я. — Я хотел, чтоб ты просто сказал. Поставил в известность. Ты знал!

— Она просила. Не рассказывать. Видеть тебя не хотела, слышать не могла. Она буквально спряталась от тебя, бляха! — его голос дрожал, но не от страха — от злости. Тоже держал все в себе.

Я провел языком по нижним зубам, чувствовал, как под пальцами кровь уже сочится с рассеченной брови, и ухмыльнулся гадко, мерзко, чтоб его взбесить.

— Подкаблучник, ебаный… Как Алина тебя вообще выносит? С твоей-то слизью?

Он взорвался. Как я и ждал. Метнулся на меня, с разворота, в челюсть, потом в бок, я поднырнул, зарядил в живот, потом в нос. Звук был мерзкий — как когда кожа рвется по шву. Мы катались по полу, грохотали, кто-то кричал. Его губа лопнула, у меня бровь. Хрипели, матерились, рычали, срывались, как звери, которых держали на поводке слишком долго.

Потом просто встали. Как будто по