Бандитская любовь. Зареченские - Мелания Соболева

ломких ногах я дошла до спальни, туда, где дышал мой ребенок, где хоть что-то в этом мире было настоящее, чистое, не испачканное. Он спал, свернувшись, прижимая к себе мягкую игрушку, подаренную еще Ленкой с рынка. Я легла рядом, укрылась одним одеялом, вытерла слезы тыльной стороной руки, как будто могла стереть ими свою слабость, свои страхи, свое одиночество. Наклонилась и поцеловала его в макушку, тихо, нежно, как будто это была последняя минута до взрыва. Хотелось прошептать: «Мы справимся, Лешенька, мама все решит», но я не была в этом уверена. Потому что внутри — пусто. Потому что я сломалась. Тихо. Без звука. Как дерево, гниющее изнутри, которое еще стоит, но уже мертвое.

* * *

Утро. Суббота. Проклятая, серо-мутная, воняющая вчерашней болью и сегодняшней безысходностью. На кухне — запах пригоревшей каши, на плите закипевшее молоко, которое я забыла выключить, пока пыталась вспомнить, сколько же я спала. Полчаса? Час? Да и спала ли вообще? Я убивала себя мыслями, как крыса, запертая в клетке с собственными страхами, жевала свои переживания до крови, прокручивала каждый вариант, каждую дверь, которая захлопнулась, и даже те, что никогда не были открыты. И при этом знала, как собака знает запах хозяина, что должна быть сильной. Ради Леши. Только ради него я и дышу. Поэтому когда он вбегал в кухню с растрепанной головой, в пижаме, с этим детским «мааам», я натягивала улыбку, как маску, как бронежилет, потому что если он заплачет — я развалюсь. Просто превращусь в горсть пепла и никто меня не соберет.

Стук. Резкий, деловой. Внутри все встало. Пауза такая, как перед выстрелом. Время остановилось, только сердце начало отбивать панику в висок. Все, приехали. Лариса. Пришла выгнать нас, спросить, какого хрена мы еще здесь, когда вчера ясно было сказано — собрать вещи и выметаться. Я сделала глубокий вдох, как перед погружением в ледяную воду, подошла к двери, накинула халат на плечи, сжала руку на ручке. Открыла.

И замерла.

Леша. Стоял на пороге, как тень, как воспоминание, как ответ, от которого никогда не просила. В черной куртке, с немного взъерошенными волосами и белым глянцевым пакетом в руке. Холодный, уверенный, как будто не время раннее, не обстоятельства жгут, а он просто мимо шел.

— Впустишь? — спросил он.

Я смотрела на него, с комком в горле, со злостью в крови и с отчаянием, которое я спрятала под кожей. Да, я могла бы сейчас попросить. Могла бы умолять его поговорить с Ларисой, припугнуть, прижать, добиться. Черт, кем я становлюсь, а? Катя, ты всерьез хочешь, чтобы он угрожал твоей арендодательнице? Чтобы пахло страхом, чтобы срабатывали связи, кулаки, наезды? Это же не ты. Или уже ты?

— Проходи, — хрипло сказала я, отходя в сторону.

И в эту секунду, как по сценарию, раздался радостный голос:

— Дядя Леша!

Мои глаза округлились. Леша — мой сын — радостно, с восторгом, как будто увидел Деда Мороза, подбежал и обнял его за ногу. Тот присел на корточки, как будто так и надо, без лишних слов.

— Привет, мелкий, — сказал он, и в его голосе не было ни грубости, ни злобы.

— Мам, это тот Леша, о котором я говорил! Он спас мою машинку!

Я кинула взгляд на… на Громова. И все внутри застыло. Так вот оно что. Это был он. Тогда, в тот день. Одно имя. Два Леши. Один — мой сын. Другой — его отец, которого я пыталась стереть из жизни, как грязное пятно, а он все равно вернулся. Он достал из пакета машинку, блестящую, новую, дорогую, явно не с ближайшего рынка, а с витрины, где игрушки стоят, как месячная зарплата. Леша взял ее в ладошки, как сокровище, как реликвию, как что-то волшебное.

— Она настоящая?! — прошептал он, глаза горели. — Мам, она даже светится!

Мое сердце в этот момент сжалось до размеров монеты. От восторга в его голосе. От чистоты его счастья. От того, что я не могла подарить ему и половины этого, и от того, что Громов мог. Но я не позволила себе показать ни дрожи, ни слезы, ни боли. Я держалась. Потому что если сдамся сейчас — сломаюсь навсегда.

Он поднялся. Встал в полный рост, смотря мне в глаза. Холодный, прямой, тяжелый взгляд.

— Зачем ты приехал? — устало спросила я.

Угол его глаза дернулся. На долю секунды. Еле заметно. Значит, задело.

Он ничего не ответил. Только перевел взгляд за мою спину. Где стояли две коробки. Я успела собрать только их. Все остальное — разбитые мечты и рассыпавшиеся надежды.

— Переезжаешь? — спросил он без удивления. Ни капли эмоций. Только констатация факта.

— Наверное… — выдохнула я, сама не веря, что сказала это вслух. Слово сорвалось, как признание в измене.

Он сделал шаг ко мне. В воздухе запахло напряжением, как перед грозой.

— Наверное? — прищурился. — Или тебя выселяет хозяйка?

Я резко подняла на него взгляд.

— Откуда… ты знаешь?

— Предположил. Потому что твой голос дрожал. И знаю как ты выглядишь, когда врешь, Катя.

Я стиснула зубы, сглотнула. Он снова шагнул ближе. В его голосе не было ни капли сочувствия. Только холод.

— И настолько гордая, Катя, что будешь жить на свалке, лишь бы не просить меня о помощи?

Он говорил, будто я для него — плевок. Как будто я кусок грязи, что прилип к ботинку. А внутри у меня все вывернуло.

— Мне не нужна твоя помощь. Это тебя не касается, — бросила я, с той злостью, которая больше похожа на мольбу.

— Еще как касается. Речь идет о моем сыне.

О сыне. Эти слова пробили глубже, чем все остальное. Я не знала, что больнее — то, что он произнес это с уверенностью, или то, что даже не попытался поверить мне, когда я пыталась оттолкнуть. Он не слышал «нет». Он слышал только кровь. Только правду, которую сам выбрал. И, возможно, был прав. Но принять это я не могла. Не сейчас. Не так.

Я была зла. Не просто раздраженная, не обиженная, не уставшая — зла, как зверь в капкане, зла, как женщина, которой ломают последнее, что еще держит ее на ногах. Я чувствовала, как в груди поднимается ярость, как кипит под ребрами, как хочется сорваться, подойти к нему, схватить за шиворот и заорать прямо в лицо, так чтобы перепонки лопнули, чтобы он сдох от грома моего отчаяния, чтобы услышал: нам от тебя ничего не нужно, Леша, ни твоих подачек, ни твоего спасения. Но я