Запрещенные слова. Том 2 - Айя Субботина

Включаю холодную воду, подставляю под струю запястья, немного брызгаю на лицо. Ледяные капли стекают по шее, забираются под воротник платья, заставляя поежиться и слегка «протрезветь».

Какого… черта, вообще?

Я свободная женщина, я не обязан ни за что отчитываться, тем более перед человеком, который ужинает со своей бывшей невестой на романтическом, блин, балкончике! У меня может быть десяток причин для встречи с Форвардом, и все они могут касаться исключительно работы. Потому что я, в конце концов, продолжаю держать на контроле все, что касается параллели взаимодействия с госаппаратом, даже если формально Резник меня от этого отстранил. А вот для встречи Славы и Вольской, очевидно, может быть только одна причина - свидание, черт подери!

Дверь за моей спиной открывается. Бесшумно, почти беззвучно.

Я поднимаю голову, ожидая увидеть в зеркале лицо какой-нибудь пришедшей поправить макияж женщины.

Но в отражении - Слава.

Стоит в дверях - высокий, мрачный, с губами, сложенными в тонкую нитку. Рубашка на нем расстегнута на три верхние пуговицы, открывая вид на ключицы и начало татуировок.

Он смотрит на меня. Не на мое отражение. На меня.

И в его серебряных глазах - пепел.

Двигается ближе, отчего я инстинктивно задерживаю дыхание, почему-то чувствуя себя щепкой, которую это цунами снесет к хренам.

Дверь за ним закрывается с тихим, зловещим щелчком, отрезая нас от остального мира.

— Что за хуйня, Би? - он не повышает голос, но вопрос оглушает.

— Это женский туалет, если вдруг ты не заметил.

— Ага, так охуел, разглядывая, как ты с ним ужинаешь, что, блядь, ослеп!

Делает шаг ко мне.

Я инстинктивно разворачиваюсь, хочу отодвинуться, но упираюсь бедрами в мраморную стойку раковины.

— Ты со своей бывшей вообще-то, Дубровский! - на эмоциях выплевываю в ответ. - Дай угадаю - вот вы точно обсуждаете защиту природы и устройство двигателей внутреннего сгорания!

Он подходит ближе.

Между нами меньше места, чем нужно его руке, чтобы до меня дотронуться. Бросаю взгляд на дверь, но Слава отрезает пути к отступлению - зажимает меня в клетке своих рук, упираясь ими по обе стороны моих бедер в холодный, гладкий мрамор. Господи, мы так давно не виделись лицом к лицу, что я начала забывать, какой он высокий, и что рядом с ним я как будто теряю весь свой объем, а пространство начинает ему подыгрывать, сужаясь как будто именно под его размеры. Слава крадет мой воздух, заполняя взамен собой, своим запахом и потрескивающим напряжением.

— И так, подружка, - его голос, низкий и хриплый, вибрирует в оглушительной тишине дамской комнаты. Ирония настолько очевидна, что я чувствую себя поглаженной против шерсти, - поделишься, по-дружески, какого хуя вообще происходит?

— Сразу после того, как ты, дружбан, расскажешь, почему ужинаешь с бывшей невестой, - парирую я, и сама удивляюсь, откуда в моем голосе берется этот яд. - Решили обсудить общее трагическое прошлое, ммм? Вернуться к истокам?

— Это, блять, работа, Би. Или забыла, что у нее проклятый «зеленый фонд» и она имеет право качать права? - цедит он, и его серебряные глаза темнеют, превращаясь в два куска отполированной стали. - Алина - это просто вещи, которые необходимо делать, даже если делать их противно до тошноты. А ты? Что ты здесь делаешь, Майя? Налаживаешь истоки с упакованным мужиком?

Я замечаю, как он отзеркаливает мои собственные слова, но в исполнении Дубровского они звучат заметно ядовитее.

Его пальцы сжимают края раковины, и мрамор под ними, кажется, вот-вот треснет.

Он в ярости. В тихой, холодной, контролируемой - надолго ли? - ярости, которая оглушает сильнее любого крика.

— Он присылал мне цветы, - выдыхаю я, понимая, что оправдываюсь. И ненавижу себя за это. - Практически каждый день. Я решила, что нужно поставить точку. Объяснить, что я не заинтересована.

— Объяснить? - Слава криво усмехается, и в этой усмешке столько горечи, что у меня сводит скулы. - Ты серьезно думаешь, что ему можно что-то объяснить? Ты правда настолько наивна, Би?

Он наклоняется ниже, и я чувствую на своей коже солоноватое дыхание. Оно пахнет чем-то терпким, алкогольным, и сигаретным дымом. Он пил.

— Что он тебе наговорил? - Его голос становится тише, интимнее, опаснее. - Рассказывал, какой он влиятельный и могущественный? Что у него в арсенале все терпение мира? Что ты можешь сопротивляться, но в конечном итоге все равно сдашься? Потому что ему все сдаются. Это же могущественный, блять Форвард - перед ним все капитулируют.

Я молчу. Потому что он попал в точку. Во все точки сразу.

— А ты… - продолжает Слава, и его пальцы, наконец, находят мою кожу, легко, почти невесомо касаясь моего запястья. - … поверила? Подумала, что матерый волчара вдруг решил стать ручным песиком?

— Я пыталась быть вежливой, - шепчу я, чувствуя, как от его прикосновения по телу пробегает электрический разряд. Хочет одернуть руку, но понимаю, что не смогу.

Что я адски соскучилась по его прикосновениям.

— Вежливой? - Слава снова усмехается, и его большой палец начинает медленно, почти лениво, поглаживать тонкую кожу на моем запястье, там, где бьется пульс. Он как будто контролирует каждый удар. - С ним нельзя быть вежливой, Би. С ним можно только воевать. Или сдаваться. Третьего не дано.

Его взгляд опускается на мои губы. Я инстинктивно облизываю их, и вижу, как темнеет серебро его глаз.

— Значит, теперь он нацелился на тебя. - В голосе Дубровского появляются новые, рычащие нотки.

— Это не твое дело, — пытаюсь я вырваться, но его хватка на моем запястье становится крепче. Длинные татуированные пальцы буквально берут его в тиски. - Я прекрасно разберусь сама.

— Мое, - отрезает он. - Теперь - мое.

Он притягивает меня к себе, второй рукой обхватывая за талию. Я упираюсь ладонями ему в грудь, чувствуя под тонкой тканью рубашки твердые, напряженные мышцы. Сердце колотится, как сумасшедшее, отдаваясь гулким стуком в ушах.

— Я видел, как он на тебя смотрит, Би, - шепчет Слава, его губы почти касаются моих, обжигая крепким и дымным. - Как на чертов трофей. Очередную красивую вещь, которую можно завоевать или купить, и поставить на полку. Знаешь, как про него говорят? «Форварду не отказывают даже покойники».

— Знаешь, - вздергиваю подбородок в каком-то наивном жесте протеста, - кажется, это у вас семейное.

Я начинаю