Луна, луна, скройся! - Лилит Михайловна Мазикина

— Пойду принесу, — и уходит.

А я замечаю в изножье кровати вмятину в матрасе и брошенную верёвку с навязанными узелками.

Некоторые вещи мой брат в меня крепко вколотил — не сделав ни одного удара. Есть время плакать и время молчать. Время драться и время прятаться. Время отстаивать и настаивать — и время повиноваться без звука. Когда в комнату входит и тут же закрывает за собой дверь каким-то особенным движением Марчин, я понимаю: время молчать. Может быть, время драться. И совершенно точно — время повиноваться. Так же сдержанно, как всегда, Твардовский ставит на стол чашку и стремительным движением бросается к своей сабле. Я, захлёбываясь, глотаю кофе, не заботясь о том, сколько проливается мимо рта. Марчин закрепляет на моём поясе ножны волчьего ножа и… бараном переваливает меня через левое плечо, удерживая одной рукой — в другой у него уже обнажённая сабля. Я с трудом удерживаю в желудке только что выпитое. В такой позиции я не вижу, что происходит «прямо по курсу» — могу только догадываться. Кажется, Твардовский некоторое время смотрит в окно — не подходя к нему очень близко. Потом разворачивается, и мы мягко и быстро бежим по коридору — звуки шагов гасит ковёр с ворсом. То есть, бежит, конечно, Марчин, а я болтаюсь, держась за его суконную куртку — очень неудобно, держаться неудобно, болтанку можно пережить, и позу можно пережить, но именно то, что трудно схватиться и удержаться руками за чёртову куртку, раздражает и заставляет чувствовать беспомощность одновременно. Твардовский останавливается и дёргается — звук удара по дереву чем-то тупым — каблук, наверное, что же ещё — треск — и мы бежим уже по лестнице, и скорость, на мой взгляд, просто головокружительная. Лестница тёмная и узкая, но чувство равновесия у Марчина оказывается, как у канатоходца Тимура, и я на его плече болтаюсь такая же беспомощная, как отбитая у жандармов маленькая революционерка Сэок — а страшно всё равно, никогда особо не боялась высоты, но сейчас вот — каблуки сапог бьют в чугунные ступени, как в набат.

Чердак. Твардовский сваливает меня, как куль, на пол — нет, он старается поласковей, но в такой спешке эффекта особенного нет — захлопнутый квадратный люк задвигает каким-то сундуком, заваливает хламом.

— Ты уже можешь встать?

— Могу, но ноги ещё дрожат.

— Тогда сиди. Ждём. Времени немного есть.

Скат крыши слишком низок — мне как раз сойдёт, но Марчин стоит, неудобно, по-бычьи, пригнув голову, будто очень напряжённо вслушивается и одновременно готовится атаковать — почему «будто», конечно, вслушивается и, конечно, готов атаковать.

— Шимбровский? — догадываюсь я.

— Его мёртвые жрецы. И это хуже, чем живые.

Я вздрагиваю. Если Марчин так силён от того, что он мёртв — если мёртвые жрецы так же сильны, как вампиры — то не приведи судьба мне схватиться даже с одним из них в открытую.

— Их там много?

— Больше, чем хотелось бы. С какой высоты для тебя безопасно прыгать?

Я прикинула размеры могилы в первом кургане.

— Ну, примерно с высоты второго этажа.

— А если с крыши над вторым этажом?

В кургане я очень сильно ушибла лодыжки и ступни. А здесь что будет? Сломаю?

— Надо было взять верёвку, — говорю я, и в этот момент люк под грудой хлама громыхает при попытке его поднять. Я даже вскакиваю и понимаю, что уже совсем пришла в норму.

Когда мы вылезаем, пройдя почти весь чердак, я спрашиваю:

— А жрецы эти не догадаются нас ловить снизу?

— А зачем я, по-твоему, так громко спрашивал? Конечно, догадаются. Поэтому ты сейчас полезешь в трубу.

— И, словно маленькая Сэок, окажусь на кухне? Хороший план, но разве на кухнях в гостинице печи не поддерживаются всё время горячими?

— Печи — да. Камины в комнатах — нет. Поэтому ты сейчас залезешь в трубу, на которую я тебе покажу, и вылезешь в номере снизу, прямо на втором этаже. Он сейчас пуст и заперт. Ты ведь неплохо умеешь прятаться, да? И размеры у тебя… компактные. Спрячешься в каком-нибудь не самом очевидном месте и подождёшь час или два. Потом беги к кургану, который мы обвалили последним, и жди там меня. Не больше суток. Если я не приду, лучше не валяй дурака и вернись в Галицию к своему императору. Шимбровского пытаемся остановить не только мы, но и ещё как минимум одна «волчица» — Люция — и один жрец. Потихоньку они его доконают, а ты и так много сделала.

Я ловлю его взгляд, прежде, чем ответить:

— Поняла.

Сначала мне непонятно, как можно незаметно проскочить в трубу. С дюжину мрачных мужчин смотрит на нас снизу — и отлично видит, а мы ползём по крутому скату. Но, когда мы останавливаемся у одной из толстых каминных труб, Твардовский говорит:

— Сейчас я прыгну вниз. Пока они будут на меня глазеть — полсекунды, секунда, но ты быстрая у меня, я знаю — вскакиваешь в трубу. Там скобки внутри, чтоб держаться. Готова?

Вдох. Выдох. Вдох.

— Да.

Марчин берёт разбег и на короткий миг будто зависает в воздухе чуть выше края крыши, широко-широко раскинув руки. И в этот самый миг прыгаю и я: вверх, внутрь, больно ушибаясь коленями, грудью, локтями. Скобки жирные и грязные, и руки чуть не проскальзывают по ним — но всё же не проскальзывают. Я нащупываю ногами ещё скобки и, содрогаясь от отвращения, лезу по этой «лесенке» вниз так быстро, как только можно.

Я не буду думать, с какой высоты без опаски для себя может падать Марчин.

Я не буду думать, смотрел ли на меня хоть один из мертвецов. И как быстро они догадаются, где я, даже если не смотрели.

Я не буду думать, нет ли среди людей Шимбровского кого-нибудь с саблей на боку — и таким же хорошим владением ею, как у Марчина.

Я просто очень быстро лезу вниз по узкому и вонючему чёрному лазу.

Камин, по крайней мере, не заполнен какими-нибудь дровами, кусками угля или пеплом, и я приземляюсь относительно комфортно; зато при свете из окна вижу, что вся перемазалась жирной сажей. Если я выйду из камина, спрятаться не будет никакой возможности: меня выдадут следы ног, такие чёткие, словно я сама захотела дать подсказку преследователям. Этого момента Твардовский как-то не учёл, и я на пару секунд впадаю в панику — насколько