Эта башня во мне - Надежда Викторовна Ожигина

Данила Обухов иссыхал, обращался в мумию, истончался. Его голову опутывали клейкие нити, похожие на паутину. Сначала они загасили карты, потом забрали энергию тела. Последними погасли глаза, но Данила упрямо смотрел на меня, пугая стеклянным взглядом. На щеках курсанта стыли злые слезы, оставляя белесые полосы.

Кондашов стоял рядом, невозмутимый среди тюремных руин. Нити тянулись от его пальцев, словно он – свихнувшийся кукловод, потерявший интерес к сломанной кукле, пытавшейся его обыграть. Петр Иванович улыбнулся страшной сытой улыбкой, добирая остатки энергии, допивая последние капли таланта. Обухов дернулся и затих, на губах проступила пена. Паутина втянулась обратно в ладони, куда-то под тонкую кожу, под линии ума и сердца.

– Натерпелась, бедняжка, – проворковал Кондашов, подходя ко мне мягким звериным шагом. – Ничего, скоро будем дома, и ты сыграешь мне Вагнера…

В ужасе я отползла подальше, насколько позволили цепи. Это Патрик меня приковал. За что? Даже сбежать не могу! Я посмотрела на кандалы, плотно обхватившие оба запястья. Где-то под металлом скрывался браслет…

– Григ! – шепнула я в темноту. Как молитву, как вызов судьбе. Как самое мощное заклинание, оберегающее от кошмаров.

Кондашов отшатнулся, как от пощечины. Сдержано рассмеялся:

– Грига мы тоже схватили. Если пойдешь со мной добровольно, я пощажу Воронцова. Ты ведь в долгу перед ним, Альберта, время оплачивать долг. Просто скажи мне «да», и договор будет подписан.

Я в ужасе смотрела, как слуги мерзавца вытаскивают из дыры в стене избитого в кровь Воронцова. Как Кондашов подходит к нему, тянет полную паутины ладонь к спутанным волосам…

– Нет! – это вырвалось против воли. «Нет» вместо нужного «да», способного выручить красивого парня, ввязавшегося в драку из-за меня.

Воронцов поднял голову, подмигнул: все правильно, девочка из метро.

А вонь утихла, растаяла, воздух пропитался ароматом травы, вплетенной в кожу браслета. Кровавые брызги сорвались с руки, из шрама на запястье проросли побеги, утыканные шипами, стебли роз зазмеились по камере, ударили по Кондашову…

– Нет! – снова крикнула я, пытаясь взмахнуть рукой. – Будь ты проклят, подлец, получай!

В ответ слабо звякнули цепи. Раздалось ворчанье курсанта:

– Вот лучше б карцер на двадцать суток. Что я, сиделка при истеричке? Аля, очнитесь. Или лучше уж спите. Вы не мельница, хватит руками махать.

Я открыла глаза, проморгалась. Посмотрела на Обухова рядом с койкой. Бледный курсант зевал во весь рот и потирал затылок, но был жив и здоров, счастье какое!

Кажется, наверху шел бой, кто-то шипел заклятьями, пахло порохом и соленым ветром. Карты светились в пальцах Данилы, но курсант сидел, прислонившись к нарам, и меланхолично тасовал колоду.

– Снова туз пик! – крикнул во тьму.

– Да и хрен бы с ним, – ответили басом.

Патрик. И этот сидит в подземелье. А кто наверху? Фролов и Людмила? Что творится в вашем проклятом Бюро, если бьются женщина со стариком, а здоровые лбы скучают в укрытии?

– Рядом проходит коллектор, – я снова звякнула цепью.

– Мы знаем, – хохотнул Патрик. – Дамочка, мы тут, по-вашему, кто?

– Спасибо, Аля, – улыбнулся Данила. – Вы так мило о нас заботитесь.

– Эти стены разве тараном пробьешь, – хвастливо пояснил богатырь. – Тройная кладка, заговоренный цемент!

Он стукнул кулачищем по кирпичам и вдруг отшатнулся в испуге.

– Что за звук? – заволновался Данила. – Патрикей, почему гудит?

– Там пустота, – успел шепнуть Патрик.

И его разметало взрывом, погребло под обломками кладки, которой хвалился минуту назад. Обухов подскочил, метнул в пролом всю колоду разом. Но оттуда уже протянулись нити, похожие на паутину, коснулись лица, заползли в ноздри, в рот, заполнили серой мутью глаза…

Кто-то порвал мои цепи, поднял на руки, потащил наружу…

– Нет! – я надрывалась криком, он выходил, будто гной, отравляя собой все живое.

– Аля, – ласково позвал Кондашов. – Чем они тебя опоили?

Я снова сморгнула слезы и забилась в объятьях хозяина.

Не было больше подземной камеры, не было решетки и трупа курсанта. Роскошная квартира с панорамными окнами, парящая над Москва-рекой. Внизу огни мегаполиса, лента реки – как сукровица из-за встающего солнца.

– Ты так кричала, девочка. Снова приснился кошмар? Мы давно забрали тебя из Бюро, ты вернулась домой, очнись, дорогая. Ужас остался в прошлом.

Но ужас пропитал мое настоящее, отражаясь в огромных стеклах.

Кондашов держал меня очень нежно, почти баюкал в руках. Он сидел на огромной кровати, застеленной черным шелком, но даже на темной ткани выделялись заскорузлые пятна. В изголовье на металлических прутьях крепились цепи с браслетами, с потолка над постелью свисал мощный крюк, чтобы вздергивать жертву на дыбу.

Руки Петра Ивановича бесстыдно гладили мою кожу, жадно изучали безвольное тело, нагое, если не считать драгоценностей и черной бархотки на шее. На запястьях ссадины от кандалов, кости болели, мышцы трещали, и вся я – как открытая рана, в засосах, порезах, следах от плети. Звучала одной тонкой нотой, жалкой, надрывной, пугающей. Моей мелодией стала мольба об избавлении от позора, о быстрой и безболезненной смерти…

Кондашов подхватил меня, поднес к окну. Над столицей разгорался рассвет, пачкая красным дома и парки, наполняя кровью вены реки. Москва-сити сверкал разноцветной игрушкой, щерился небоскребами в лицо встающему солнцу.

– Аля, просто скажи мне «да», – снова попросил Кондашов. – И я отпущу в полет свою птичку, даже мучить напоследок не стану. Одно слово, и ты свободна. Пока же упрямишься и молчишь, я буду тебя смаковать, как вино, глоток за глотком, каплю за каплей. Твои эмоции сладкие, чистые, тобой насытиться невозможно!

Он ударил меня спиной о стекло, оставляя на нем кровавые пятна, прижал плотнее, встал между ног, властным жестом раздвинув колени…

– Григ! – беззвучно прошептала я, представляя рядом с собой Воронцова.

Снова пахнуло травами, запульсировал на запястье браслет. Из-под кожи проросли шипастые стебли, обвили Кондашова, разорвали на части…

– Интересный способ защиты от морока, – совсем близко хихикнул Фролов. – Курсант, ты, гляжу, натерпелся, голубчик. И так, и эдак тебя испытали, и огонь, и вода, и медные трубы, а вся слава опять досталась Григорию.

– Обухов кремень, Вадим Никонорыч, – весомо заверил Патрик. – Такие соблазны, я аж взопрел, а он знай колоду тасует.

– Снова туз пик, – вздохнул рядом Данила. – Что за дурной расклад.

– Вы отбились? – я схватила Фролова за руку.

Людмила хмыкнула, Патрик заржал, так что эхо от стен отразилось:

– Дамочка, вы не в себе! К чему такой драматизм? Ну, сунулся с десяток бойцов к барьеру, так их патрули повязали. За кого вы нас принимаете?

– А коллектор?

– Ах, эти? – удивился Фролов. – Не волнуйтесь, драгоценная