Золотые рельсы - Эрин Боумен

В те годы (я был слишком мал, чтобы помнить это), по маминым словам, мы жили неплохо, пока отец не пристрастился к виски. Мама тогда ушла, прихватив меня. Она делала что могла, чтобы обеспечить нам кров, и в конце концов оказалась в борделе. Я смутно помню нашу жизнь там: как учился читать и писать в нашей холодной комнате, как она стригла меня над раковиной, как я спал, свернувшись калачиком на тонком матрасе. Сейчас это грустные воспоминания, но тогда все это не казалось мне ни постыдным, ни печальным.

Как-то раз за нами явился отец. Он заявил, что бордель — не место для ребенка, и предложил матери замужество, но она отказалась. Он не пожелал жениться на ней, когда она забеременела, а теперь, думаю, поняла, каким он становился чудовищем, гораздо раньше меня. Наверно, она решила, что лучше жить по своему разумению, чем связать свою жизнь с человеком, который пил столько виски, сколько весил сам, да колотил всех, кто подвернется под руку. К несчастью, хозяин борделя не хотел видеть детей в своем заведении и, вырвав меня из рук матери, отдал к отцу.

Мне было запрещено видеться с ней, но разрешалось писать.

Той ночью, когда я убежал в Ла-Пас, я сначала направился в тот бордель. И заплатил за свидание с ней просто для того, чтобы она увидела наконец мое повзрослевшее лицо, а не подпись, которую я выводил на своих письмах. Я пообещал ей, что вернусь, когда заработаю достаточно, чтобы ей больше никогда не приходилось этим заниматься.

Никогда не забуду ее ответ. На ней было все то же заношенное платье, на плечах шаль, волосы подколоты с одной стороны, с другой прикрывают подбитый глаз. Она взглянула мне в глаза и сказала: «Рада видеть тебя, Риз, мой мальчик. Но послушай меня: я не нуждаюсь в твоей помощи и прекрасно могу о себе позаботиться. А теперь иди куда хочешь, не мешай мне зарабатывать деньги».

И вот к чему я пришел, кем стал! Я молюсь, чтобы она не признала меня на плакатах с надписью: «Разыскивается». Возможно, мать всегда знала, что в конце концов я разочарую ее, потому что я — сын своего отца. Она никогда не сможет гордиться мной. И по моей милости до сих пор ее жизнь в опасности. С моей первой и единственной попытки побега она стала разменной монетой: моя мать заплатит, если я не подчинюсь бандитам. Вот почему я больше не пытался сбежать — до этого утра. Теперь я совершенно уверен, что сумею скрыться.

— Тебя за это повесят! — говорит Шарлотта, пока я привязываю ручку двери кожаным шнуром.

— Мне уже этим угрожали. Ты хочешь выйти из дилижанса целой и невредимой? Сиди молча, иначе…

Я замолкаю на полуслове. Мне нужно, чтобы она поверила, что я могу приставить к ее груди пистолет и спустить курок. Страх заставит ее замолчать, и это спасет мне жизнь.

Я запрыгиваю на козлы, дергаю поводья, и лошади продолжают трудный подъем. Холодает, пот у меня на лбу высох, а пальцы застыли. По крайней мере, Шарлотта больше не кричит. Действительно, стало так тихо, словно ее нет в дилижансе. Я думаю, не плачет ли она там, но говорю себе, что мне наплевать, и смотрю вперед на дорогу.

* * *

Ближе к вечеру лошади заметно сбавляют ход. Когда мы останавливались у Хассаямпы, я дал им попить немного воды из своей шляпы, но теперь причина их усталости не только жажда. Мы проехали около сорока миль. Это почти втрое больше того расстояния, к которому они привыкли. Чтобы поддерживать хорошую скорость экипажей, лошадей меняют довольно часто. Я хорошо это знаю — кое-кто из наших ребят до сих пор вспоминает времена, когда они работали на этих линиях, и то, как им приходилось гнать между станциями.

Мы медленно продвигаемся вперед, хотя лошади понуро свесили головы, и, наконец, когда небо начинает темнеть, на горизонте показывается Прескотт. По моим расчетам до него не более десяти миль, но я решаю остановиться и разбить лагерь в горах.

Хотя сама по себе идея не очень хороша. В этих краях до недавнего времени бушевали войны с индейцами и до сих пор небезопасно. Воинственные племена прочесывают горы, а за каждым поворотом можно наткнуться на регулярные войска. Правда, как раз этим летом, когда Босс направил нас на Южно-Тихоокеанскую дорогу, сдался знаменитый Джеронимо[5]. Об этом писали все газеты, Диас даже задвинул свою гордость подальше и попросил меня прочитать новости вслух. Но даже если бы не было апачей и солдат, устроиться на отдых у дороги означает привлечь к себе внимание. Дилижансы не делают остановок. Они едут всю ночь, меняя лошадей на станциях. И потому мой экипаж наверняка вызовет подозрения у тех, кто его заметит.

И все же переждать ночь здесь разумнее, чем ехать в Прескотт. Как бы я ни угрожал Шарлотте и как бы крепко ни завязывал ей рот, она не станет молчать, если будет в сознании. Едва мы окажемся в городе, она начнет вопить что есть мочи и наверняка привлечет внимание задремавших людей. Кроме того, если зрение меня не подводит, что-то происходит на севере Прескотта. Там мелькают огни и раздается лязг и звон металла. А значит, народ там не спит и точно заметит въезжающий в Прескотт дилижанс, особенно если он едет не по расписанию и не останавливается на станции.

Попытаю счастья при свете дня, когда на улицах полно прохожих, озабоченных своими делами. Может, лучше въехать в город одному, оставив Шарлотту здесь? Она вполне в состоянии добраться до города пешком, даже босиком. Но только она первым делом направится к шерифу. А я не хочу, чтобы повторилось то же, что было в Викенберге.

«Какого дьявола ты делаешь, сынок? — слышу я голос Босса. — Из-за нее тебя поймают, и неважно, когда и как ты попадешь в город. Убей ее и беги, или вернись, пока я не пришел за тобой».

Я вздрагиваю и натягиваю куртку. У меня нет даже перчаток, только моя широкополая шляпа из темного фетра с высокой тульей, она великолепна, но мало помогает от ночного холода в горах. Платок, который я обычно натягиваю до подбородка, сейчас на шее у Шарлотты. На мне сейчас тот, что дал Босс — им я пытался вытереть ей кровь. У нее рана на губе, и я всего лишь хотел стереть потеки с ее рта и подбородка, но она