Карамелька. Отыщи меня в своей памяти... - Лив Янг

помню, – качаю головой. – Так много узнала о нем от Белова, тебя и Лии… – задумчиво провожу пальцем по ободку чашки. –То есть… Понимаешь… Мы ведь не просто так расстались когда-то. И если он молчит, значит ничего хорошего не произошло.

– Ты все-равно его когда-нибудь вспомнишь.

– А если я не хочу?

Вскидывает удивленно бровь.

– Не хочу вспоминать, – повторяю, растеряно улыбаясь. Двигаю к себе ближе салфетку. Рисую карандашом несколько хаотично расположенных пузырей и очертания одного лопнувшего с падающей вниз девочкой. – Последнее время живу в каком-то выдуманном мире мыльных пузырей. Вокруг сплошное вранье. Пузырь лопается, и ты падаешь вниз, попадая в ловушку еще одного... И так до бесконечности… – старательно прорисовываю гетры на ногах Алисы Льюиса Кэрролла. – Кажется, я боюсь разбиться, так и не узнав, что будет в следующем…

– Тебе почти двадцать восемь, – улыбается она, соскребая с куска торта слой заварного крема и отправляя его в рот. – Когда, если не сейчас брать под контроль происходящее и начинать жить в долбанной реальности?

Останавливаю в руках карандаш, поднимая на нее удивленный взгляд.

– А что тебе мешает? От мужа почти избавилась. На своих двоих стоишь практически уверенно. В работе не нуждаешься. Ребенок давно не грудничок. Позаботиться о себе в принципе в состоянии.

– Слишком много«почти», «практически»и«в принципе»в твоем уравнении, – хмыкаю, продолжая прорисовывать тени на уцелевших пузырьках.

– Решай сама, что для тебя важнее, – пожимает плечами. – Скакать по мыльным пузырям или все–таки вырваться из этой бесконечности вранья.

–Возмооожно,ты и права, – копирую ее тон, откидывая в сторону карандаш.

Смеется, отбирая у меня салфетку и разглядывая рисунок.

– И как ты это делаешь?

– Ничего особенного, – пожимаю плечами. – Когда я нервничаю, рука автоматически тянется за карандашом, а мысли самопроизвольно ложатся изображением на бумаге.

– Когда я рисую, это больше похоже на каракули трехлетнего ребенка, – фыркает она, мгновенно переключаясь и настоятельно постукивая пальцем по столешнице. – С тебя сегодня массажист, а завтра штрафные полтора часа бассейна.

– Не люблю массажистов, – неуютно съеживаюсь при одном лишь напоминании. – Я отказалась от этой идеи года полтора назад.

– Во–первых, Тася – девушка, – тут уже успокаивает меня Саша. – Во–вторых, руки у нее целебные, разбудит даже скрытые, самые заспанные мышцы твоего дрыщавого тела.

– Саша!

– Что? – смеется она. – Ты ешь давай, а то сил даже до дома доползти не останется. Ты на ноги вставать вообще собираешься?

– Вообще,собираюсь…

– Тогда не филонь. Питайся по графику, а я тебя быстро на ноги поставлю.

– Договорились, – киваю, старательно пряча улыбку за чашкой чая.

* * *

Неуютно – это слишком мягкое определение для моего состояния.

Чувствую себя скованно, не смотря на то что девушка–массажист на самом деле профессионал своего дела.

А еще она болтушка. Отвлекает разговорами от всех болезненных моментов процедуры настолько профессионально, что невольно забываешь о времени, удивленно выдыхая, когда все наконец заканчивается.

Договариваюсь с ней встретиться через день и выкатываю коляску в коридор.

Ручки у Таси действительно волшебные. Даже мозг частично перезагрузился.

Нервно прокручиваю кольцо на указательном пальце, все же решаясь обратиться за помощью к Дану…

Глубоко выдыхаю, выезжая из лифта и пересекаясь в коридоре с рыжеволосой девушкой и Максом.

Шушукаются. Взгляд у обоих настороженный.

– Горский у себя?

Макс кивает.

– Не ходи туда, – тут же выпаливает девушка.

– В смысле? – останавливаюсь перед ними.

– Там Громов, – шепчет испуганно, крепко держа кресло за подлокотник.

– Какого… – смотрю на ее бегающий взгляд, и по коже мгновенно пробегают мурашки. Где-то я ее уже видела. – Мне кажется, или ты его боишься?

Нервно сглатывает, отпуская поручень. Это всего лишь мой отец... Что с этими двумя такое?

Подъезжаю ближе, слыша за дверью мужской голос. Он зол, и от этого уверенность в правильности моих действий трусливо испаряется.

Выдыхаю. Чувствую себя ребенком перед хорошей взбучкой. Сердце предательски колотится, угрожая выпрыгнуть из груди.

Открываю дверь, озадаченно глядя на обоих.

– Папа?

Громов даже взгляда не поднимает, что–то листая.

– Мира, прошу, выйди отсюда! – Горский стоит у окна, скрестив руки на груди. Взгляд холодный, на скулах играют желваки.

– Я забираю вас с Лией домой, – выдает отец, продолжая просматривать какие-то документы.

– Они никуда не поедут, – твердо проговаривает Горский.

– Очень интересно, – спокойно закрываю дверь, останавливаясь напротив обоих. – Никто из вас не хочет поинтересоваться моим мнением?

– Герман употребляет наркотики, ты знала? – Громов поднимает на меня тяжелый взгляд.

Считаю до трех, пытаясь угомонить трусливого подростка у себя внутри.

– Не удивлена, так точно, – пожимаю плечами.

– Ты с ним не останешься.

– Я подаю на развод…

– Если приняла это решение из–за Горского, оно того не стоит, – швыряет папку на стол, откидываясь назад в кресло. – Такой же псих, как и Белов.

– Умею выбирать мужчин, – хмыкаю, вздергивая подбородок.

– Он избил твоего мужа.

– Уже нажаловался? – приподнимаю бровь.

– Видел фиолетовую физиономию Геры и руки этого идиота, – тычет пальцем в Дана.

– Мальчишки силами меряются, – пожимаю плечами. – Что в этом плохого?

– Мира! – не выдерживает отец.

– Если избил, значит было за что! – отзеркаливаю. Осторожно подтягиваю рукава мягкого джемпера, демонстрируя ему синяки от благоверного.

– Там, где появляется Горский, начинается хаос.

– Каждое твое появление в моей жизни приносит один сплошной хаос. Даже не знаю, кого стоит бояться больше, тебя или Горского? – слова вырываются раньше, чем успеваю осознать сказанное, но прорвавшийся поток уже не остановить. – Волнуешься за меня? Тогда скажи мне, папа, когда мы виделись с тобой в последний раз?

– Хватит! – Дан переводит взгляд с внезапно посеревшей физиономии моего отца на меня. Обходит кресло и становится между нами, упираясь руками о стол, за которым сидит старший Громов. – Алекс, прошу, давай договоримся… Мне глубоко плевать на то, как ты ко мне относишься. Твоей дочери давно не девятнадцать, а твои воспитательные методы на мне уже не работают. Я прекрасно знаю свой характер и стыдить или запугивать меня им бесполезно.

Вижу, как сжимается линия челюсти Громова старшего.

– Прерывать курс реабилитации с хорошо наметившимся прогрессом, лишь по твоему гребанному желанию, по меньшей мере тупость,