Измена. Вторая семья моего мужа - Каролина Шевцова

— Римма Григорьевна, — слышу знакомый бас, — открывай, медведь пришел!

На порог вихрем влетает Никита, сын Насти. Большой, шумный он за секунду занимает все пространство коридора, вытесняя из него все лишнее от вещей до мыслей.

— Ставь чайник, я тебе суп принес, чебуреки, фрукты, йогурт. Суп варил сам, так что взял еще и смекту, а то мало ли. Остальное купил, каюсь. Ты вроде такой любишь, со злаками, да? Я тебе побольше взял, а то, небось, не ешь ничего.

— Не ем, — согласно киваю, — тебя Настя сюда отправила?

— Ну, типа того, — неразборчиво уже из кухни. Следом раздается бряцанье посуды, всплеск воды, тихие ругательства и через несколько минут все ароматы моей квартиры, все эти сицилийские апельсины, фрезии, ландыши, землю, очень и яблочные пироги вытесняет один единственный запах.

Запах куриного супа. И заботы, от которой хочется плакать.

После ужина Никита моет за нами посуду, протирает стол и даже берется за веник, чтобы смести несуществующие крошки — дома у меня всегда чисто. Даже депрессия и желание сдохнуть не повод себя распускать.

Я с интересом наблюдаю за суетой вокруг. Чувствуется, до чего Никите не комфортно у меня дома. Не считая последней недели, Савранский ни разу не был у нас в гостях и теперь дергается, поминутно проверяет телефон, фыркает то на старинный буфет, то на свадебное фото на нем.

— Я еще не успела сжечь все фотографии и любовные письма, — в шутку оправдываюсь.

— А собиралась?

— Если честно, нет. Была мысль изрезать в лоскуты матрас на котором мы спали, но быстро передумала. Ты вообще в курсе как сложно найти хороший ортопедический матрас, чтобы утром ничего не болело?

— У меня и так ничего не болит.

— У тебя возраст, Никита, — я снисходительно улыбаюсь, — в двадцать три я тоже могла спать в картонной коробке, закинув ноги за голову, а утром идти покорять Эверест.

Савранский молча жмет плечами. Он вообще в последнее время все чаще молчит. Оно и понятно, между нами пропасть, с мостиком в виде Насти. Спасибо ей за то что попросила Никиту присматривать за мной, но не надо. В его компании я чувствую себя неловкой и… старой. У нас не такая большая разница, но за нее пережито столько, что я сама пугаюсь собственного опыта.

Когда Никита встает, я провожаю его в коридор, уверенная, что сейчас он уедет обратно, и не понимаю, как мы оказываемся в моей спальне.

Никита впереди, я еле поспеваю за ним.

— А я думал, ты во всем идеальная. Честно, мне даже полегчало.

Он с улыбкой осматривает бедлам, который я оставила. Горы вещей, книги, документы и в качестве вишенки на этом бомж-торте склянки с духами, разбросанные на кровати. Судя по виду Никиты, он почему-то очень доволен этим бардаком, и я, не желая его расстраивать, молчу, что такое у меня впервые. Я патологическая чистюля и классическая, раздражающая всех правильная девочка. Так что даже несколько секунд в атмосфере хаоса даются мне с трудом, и я опускаюсь вниз, чтобы убрать залежи одежды.

— Ты переезжаешь?

— Судя по всему — да.

— Тебе нужна помощь?

— Нет, спасибо, я справлюсь.

На самом деле нужна и очень, но я никогда не скажу об этом Никите. Мне физически некомфортно в компании Савранского младшего. Он такой большой, что занимает собой пространство не только в комнате, но и в голове. Почему-то не получается не думать о человеке, когда на тебя смотрят вот так.

Как?

Да сама не знаю. Вот так, как Никита прямо сейчас смотрит на меня.

— Никит, слушай… — я думаю, как бы дать ему задание подальше от моего дома, чтобы и Настя успокоилась, и я лишний раз не нервничала, но Савранский сам находит, чем себя занять.

— Это что за лаборатория юного химика?

Он осторожно садится на кровать, стараясь ничего не задеть и не сломать, но я все равно чувствую, как под ним прогибается матрас. Мой любимый, мой бесценный матрасик! Надеюсь, этот бугай не повредит мою прелесть, иначе я не смогу больше спать!

— Римма, я и не думал, что у тебя такая коллекция духов. Ух ты, аптечкой пахнет.

— Это Баккара, положи, пожалуйста.

Сердце замирает при виде любимого флакона. Его мне подарил Филипп год назад перед поездкой в Сочи и теперь этот город пахнет для меня не морем и цветущей в марте мимозой, а шафраном, жасмином и кедром. Я с ужасом смотрю, как Никита подкидывает пузырек вверх и небрежно, без какого-либо почтения кидает его на подушку.

Мальчик мой, поаккуратнее, это почти пятьдесят тысяч в жидком эквиваленте!

Но этот нахал лишен чувства прекрасного. Он отвинчивает крышечки, нюхает мои ароматы, иногда морщится, иногда чихает, но всегда остается недовольным.

До тех пор пока не натыкается на старенькие Диор. Forever and ever, тонкий парфюм с запахом первых дней весны. Или первой влюбленности. Или хрустальных бокалов, звенящих на морозе, и звук этот такой чистый, такой пронзительный, что хочется плакать!

Не помню, по какому поводу Белый дарил мне их, и не помню, почему перестала пользоваться этим ароматом, спрятала его за другими. Наверное, я больше не чувствую себя той беззаботной и светлой девушкой, которой была когда-то. Которая пахнет вот так — легко и нежно.

— О, нашел! Вот это запах моего выпускного, — Никита снова нюхает флакон и кивает.

— Ты что-то путаешь, я не была на твоем выпускном.

— Ну да, — он смешно хмурится, совсем как Настя, — вы с Викой пришли к маме на бутылочку вина на следующий день после. Я как раз помирал у себя в комнате после первого в жизни похмелья, и когда выполз, чтобы поздороваться с вами, то попал вот в это…

Он жмет на распылитель, и комната тотчас тонет в облаке белых роз — самых свежих и самых нежных. Ноздри Никиты расширяются, он вдыхает запах так жадно, будто до этого не дышал вовсе.

— Ага, оно… Весной пахнет, и… каким-то счастьем, что ли.

— Я могу отдать тебе духи, если так хочется. Когда загрустишь, достаточно пары пшиков, чтобы стать снова счастливым.

— Да нет, не надо, — беззаботно отмахивается, Ник, но потом резко сдвигает брови: — В смысле отдать? А тебе они что, больше не нужны?

— По правде говоря — нет. Никакие из этих духов мне больше не нужны, но что с ними делать, я не знаю.