И было это так - Лена Буркова

у вас имеется из деликатесного? Колбасы, шашлыки, рыбы? Желтые шарики валерьянки? Лужицы растаявшего мороженого?» – всем своим видом вопрошает она, вальяжно и лениво поводя нежным розовым носом.

– Съедено подчистую, – сконфуженно и виновато сообщает Бог. – Прости великодушно… Если бы мы знали, что ты придешь, то обязательно бы отложили в сторону пару тарелок с закусками и котелков с ребрышками.

Мельком взглянув на него, усатая и хвостатая направляется вглубь веранды, отталкивается пушистыми лапами от пружинистого пола и запрыгивает на стол.

– Я же сказал, что съедено, – вздыхает Бог. – Почему не веришь?

Недовольно фыркнув, кошка пренебрежительно скидывает на ковер плошку с остатками гречишного меда, устраивается в позе сфинкса и демонстрирует: вот она я – воплощение величия среди грязной посуды, королевская стать, эталон красоты, избранная и совершенная особь, которой не очень-то и хотелось есть человеческую пищу, испорченную солью, специями и термической обработкой.

– Кошки – наиболее эстетичное и аристократическое творение этого мира, – прокламирую я, уверенная в своих словах на триста тридцать три процента. – Все при них: грация, честолюбие, коготки!

– Согласен, – безропотно подтверждает Бог, не рискуя упомянуть, к примеру, щенят или крольчат в присутствии объекта обсуждения. – И сами кошки, между прочим, это лестное утверждение вполне разделяют. Ничего удивительного, верно? Они отчетливо осознают свое превосходство над всем сущим, а мой визит для них – не очень важное событие.

– А жизней у них девять?

– Одна, но какая!

– Хорошо быть кошкой.

– Да, кошкой быть хорошо.

Мы долго толкуем о кошачьей рутине, собачьей рутине, рутине декоративных поросят, волнистых попугайчиков, мадагаскарских тараканов, течениях их судеб, высоких целях бытия, роковых предназначениях, и время за познавательной беседой тянется каплей сгущенного молока – вязкой, елейной, обволакивающей. Минуты утекают за минутами. Час плавно проходит за часом. Солнце заторможенно уползает с зенита, обжигая напоследок отшлифованные ветром и веками горные породы.

– Поднимемся на вершину? – предлагает Бог непринужденным тоном, и я отвечаю на семи выдохах:

– Разморило. Словно. Переевшего. Детеныша. Ни встать. Ни лечь. Ни пошевелиться.

Я отвечаю ему именно так, однако про себя произношу дивное, завораживающее и совершенно неисполнимое: давай проведем в этом приветливом доме целую неделю, целый год, целую мою жизнь, это будет не самая плохая жизнь, она будет очень даже спокойной и хорошей. Требуется ли что-то еще для благоденствия? Бог хохочет, запрокидывая кучерявую голову (от громадного прилива счастья, от ясного и прекрасного ощущения «здесь и сейчас» перехватывает дыхание), и решительно делает ход конем:

– Найдешь силу, чтобы вскарабкаться мне на спину?

Мне ли нужно искать силу? Мне ли? Я гляжу на Бога с логичным сомнением: длинный и тощий, как гепард. А вдруг надорвется? Весьма прискорбно стать причиной его спазматической одышки, судорог в икроножных мышцах и обострившегося радикулита. Все ж таки лета у него внушительные, почтенные, не юношеские – хоть он и без бороды, без волос в ушах, без нудного и монотонного причитания «пу-пу-пу-пууу». Нести меня в данный момент – это как тащить на себе половину нашего обеденного меню и один пятидесятикилограммовый мешок, начиненный человекообразующим материалом. Здоровенная, непрактичная и увесистая ноша!

– Не надорвусь, – клятвенно заверяет Бог. – Ты недооцениваешь мою мощь!

Целиком и полностью полагаясь на аномальную мощь, на жилистое, твердое и как будто обыкновенное (по нормам обыкновенных людей) тело, я волоком волоку себя по ковру веранды, приподнимаю над полом, закидываю выпуклым походным рюкзаком на спину Бога (сцепляя флегматичные руки на манер альпинистского карабина) – и ласковым взглядом прощаюсь со скромными частными владениями.

– Спасибо этому дому – пойдем к дру… – затягивает короткую песнь благодарности Бог. – …Дальше!

Низкая кованая калитка заднего дворика плавно отворяется и выводит нас в дебри заросшей территории – потаенной, затемненной, похожей на маленькую Нарнию с ее таинственными обитателями в волшебных и обустроенных гнездах. Не верится, что такое дивное диво сокрыто от вездесущих людей: тайный ход из старого города в горы проложен через настоящую сказку, извлечен из страниц толстых томов проиллюстрированных фэнтези-книг, спрятан от балаганной и неряшливой толпы сводом переплетенных ветвей вековечных деревьев. Тонкой змейкой вьется между исполинскими стволами и непролазными кустарниками гравийная дорожка, пробирается сквозь ручей шириною в шаг, опоясывает большую пирамиду муравейника. Я гляжу на безупречное убранство леса во все глаза, вбираю в себя заповедную красоту, пение птиц, шорох листьев, лисьи следы, коричневые шляпки поганок, ребристые кольца трутовиков на грубой коре – и пытаюсь отыскать удачные и чистые эпитеты к открывшемуся моему взору чуду, чтобы в нужный момент использовать их в своих сочинениях. Мне неизвестно, когда и какими будут эти сочинения, – но я верю и знаю, что однажды они появятся, следует лишь набраться терпения.

Пружинистые ноги Бога подпрыгивают на упругих кочках, подскакивают над рыхлыми буграми, уводят нас вперед и вперед, вперед и вперед, вперед и вперед по неприметной тропинке. Можно невзначай решить, что мы просто ходим по лесу заколдованными и путанными кругами, – однако с каждым пройденным метром горный рельеф становится круче, неустойчивее, рискованнее. От перепада давления закладывает уши. Затрудняется дыхание. Легкая тошнота подкатывает к корню языка. Я предлагаю Богу перевести дух, адаптироваться к высоте, подзарядить измотанные батарейки, но он беспечно отвергает мою инициативу и продолжает восхождение до тех пор, пока мы (подобно двум эксцентричным медведям) с треском не выныриваем из косматого малинника к одинокой дикой яблоне, охраняющей ступени древнего монастыря, вросшего и слившегося со скалистой пещерой еще в далекие-далекие времена.

– Как тебе Дом Божий? – щебечу и стрекочу в ухо. – Импонирует? Соответствует религиозным требованиям?

Узкая каменная лестница, отполированная мозолистыми ступнями бесчисленных паломников, расстилается перед нами кружевной каймой, совершает два взлетающих к небу изгиба вокруг кряжистого дуба – и плавно перетекает в резные двери притвора, круглогодично пропускающего в главный собор самых ретивых и не испуганных умопомрачительным маршрутом прихожан. Над белыми стенами, двустворчатым порталом и витражными окнами, воспроизводящими библейские сюжеты, переливается золотом, точно звезда на новогодней ели, грандиозный купол с четырехконечным крестом: шик, блеск и великолепие, никак не сочетающиеся с нашей простенькой одеждой.

– Неплохо, – пожимая костлявыми плечами и мной, отзывается Бог. – Но скамейки церковные – чересчур прямые, жесткие и холодные. Копчик затекает от длительного восседания. Ты пробовала на них хотя бы час продержаться и не потерять чувствительность ягодиц?

– Не пробовала.

– И еще внутри очень людно и шумно, – увлекшись, жалуется Бог. – Я бы здесь точно не стал жить!

– Не люблю шум… – строю выразительную гримасу.

– В таком шуме не разобрать ни слова, понимаешь? Ни слова. А потом они сетуют на то, что я их не слышу.

– А потом они сетуют на то, что в