Королева Виктория - Виктория Холт

— Как она будет разочарована, — вздохнула я.

— А дети верят, что, когда примут закон, им не нужно будет больше ходить в школу. Будут сплошные пикники и клубничный джем.

— Поэтому они и бунтуют?

— Они бунтуют потому, что, хотя закон был принят палатой общин, палата лордов его не пропустила, и лорд Грей просил короля созвать новых пэров[7], чтобы можно было его провести.

— Но я не понимаю, Лецен, если закон не утвердили и нужно вводить новых людей, чтобы провести его… зачем вообще его проводить?

— Вот тут-то и начинаются все проблемы, моя милая. Король отказал лорду Грею, и тот подал в отставку, так что у короля не оставалось иного выбора, как призвать Веллингтона. Веллингтону побили окна в его дворце Эпсли-хаус. Говорят, что Веллингтон — самый непопулярный человек в стране.

— Ведь не так много времени прошло с тех пор, как он был самым популярным после Ватерлоо?

— Вот видите, как качается маятник. Самый популярный человек сегодня становится самым непопулярным завтра.

Я долго размышляла о билле о реформе. Было несправедливо, что малое количество людей могли посылать представителя в парламент, в то время как тысячи других тоже посылали одного, а некоторые вообще не могли голосовать. Конечно, многие из них были необразованны и не знали, за что они голосуют. Они даже свое имя написать не могли, не говоря уж о голосовании. Все это было очень сложно. Но мне было очень неприятно слышать о бунтах. Я всегда их боялась, так как наслушалась о французской революции и на уроках истории страдала вместе с бедной Марией-Антуанеттой и Людовиком XVI[8], которые так потерпели от толпы и даже самым унизительным образом потеряли головы.

Я испытала облегчение, когда Веллингтон смог составить кабинет министров и вскоре был возвращен лорд Грей. Новые пэрства были созданы, и билль о реформе стал законом. Места в парламенте стали распределяться в соответствии с числом жителей в избирательных округах. В стране воцарился мир.

Но, когда я думала о том, как внезапно и безвозвратно Веллингтон утратил восхищение и любовь народа, меня огорчало людское непостоянство, ведь каковы бы ни были его личные взгляды на реформу, он спас Англию от Наполеона при Ватерлоо. Мне было очень грустно при мысли о толпе, разбивающей окна в Эпсли-хаус.

Я все больше и больше сознавала ответственность, которую мне пришлось бы взять на себя, если бы судьба, предназначенная мне моей матерью — то есть то, что принадлежало мне по праву рождения, — когда-нибудь осуществилась.

Коронация короля Уильяма не укротила стремления моей матери показывать меня народу и принимать полагавшиеся мне почести. В августе мы отправились в Уэльс. Перед отъездом мама подарила мне тетрадь, в которой она приказала мне вести дневник. Так я впервые познала радость записывать свои мысли, но я, конечно, прекрасно знала, что каждое слово будет прочитано мамой. Поэтому я была очень осторожна. Я выражала свое восхищение только природой и тем, что могло понравиться маме. Я не могла писать о моей неприязни и подозрительном отношении к сэру Джону Конрою, а так хотелось. Я не могла удержаться от смеха, воображая, что бы произошло, если бы я так поступила! Поэтому, хотя я аккуратно вела свой дневник, я не упоминала в нем о своих тайных мыслях. И мама была очень довольна, так как считала меня наивной, следовательно, более податливой.

Из Лондона мы отправились в Бирмингем, Вулвергемптон и Шрусбери. На месяц мы сняли дом в Бомэрисе, и я вручала призы на Уэльском фестивале певцов и поэтов. Пока мы там находились, вспыхнула эпидемия холеры, и было поспешно принято решение ехать дальше.

Мы побывали в стольких местах, что теперь, оглядываясь назад, я боюсь, что путаю одно с другим. Но я помню, что мы останавливались в Четсворте и посетили хлопкопрядильные фабрики в Белпере.

И я помню Оксфорд, потому что там сэр Конрой получил степень доктора гражданского права и стал почетным гражданином города, что меня очень раздражило, но все-таки меньше, чем посещение университетской библиотеки, где нам с гордостью показали тетрадь с латинскими упражнениями королевы Елизаветы. Я взглянула на нее и сразу же поняла, что латынь она знала лучше меня. Все ахали от изумления, восторгаясь ее способностями в столь юном возрасте.

— И ей было только тринадцать лет! — сказала мама, глядя на меня сурово, потому что мне было как раз столько же.

— Сомневаюсь, чтобы кто-либо превзошел ее когда-либо, — сказал старый джентльмен, показывавший нам библиотеку.

Этот визит и самодовольство сэра Джона по поводу выпавших ему почестей испортили мое впечатление об Оксфорде.

Поэтому я с радостью возвращалась в Кенсингтон. По дороге произошло еще одно событие. Я перешла в новое для себя состояние — я стала взрослой девушкой.

Как только мы вернулись во дворец, мама включила в свой штат еще одну даму. Это была леди Флора, дочь маркиза Гастингса. Мама сказала, что она станет мне подругой, но она была на двенадцать лет старше меня, и они с Лецен сразу же невзлюбили друг друга, так что до дружбы нам было довольно далеко. Я начала понимать, что хотела бы выбирать себе друзей сама.

В Кенсингтонский дворец теперь приглашалось много выдающихся людей. Я помню, какое благоговение я испытала, представляясь сэру Роберту Пилю[9], о котором я много слышала от Лецен. Он был очень симпатичный. С ним был лорд Пальмерстон[10]. Он говорил со мной серьезно, как со взрослой, и в то же время дал мне понять, что считает меня привлекательной. Я должна признаться, что мне это очень понравилось. Было очень приятно встречать таких важных людей. Я даже смягчилась немножко по отношению к сэру Джону. Мама любила собак, и он подарил ей самого очаровательного спаниеля, какого я когда-либо видела. Я его сразу же полюбила и уверена, что это чувство было взаимным. Он тут же подошел ко мне и уставился на меня своими прекрасными глазами.