Письма на воде - Наталья Гринина

был рядом с тобой, я готов был оберегать и защищать тебя, но ты всё равно ощущала себя в опасности и говорила мне, как было бы замечательно, если бы мы встретились в другом мире и в другое время. Тогда мы могли бы ничего не бояться и свободно, действительно свободно любить друг друга.

Я помню твоё печальное лицо и свой внезапный страх. Мне всегда было не по себе, когда я видел такое твоё лицо: в эти минуты мне казалось, что ты уйдёшь, покинешь меня.

Так и случилось.

Но если Чжи Мон не ошибся, ты и в самом деле была из другого мира и туда вернулась, когда оставила меня. И я верю ему. Я отчаянно хочу ему верить! Я просто не могу думать о том, что дальше – только пустота. Должен, должен где-то быть этот благословенный мир, где я встречу тебя вновь и сбудется всё то, о чём ты мечтала. О чём мы оба мечтали.

Только эта надежда заставляет меня проживать каждый новый день, который, уходя, приближает меня к тебе.

Где же ты сейчас, Су? Позови меня! Подскажи, как мне тебя отыскать? Я готов искать тебя тысячу лет – лишь бы однажды найти.

Прошу только: помни меня и жди. Не переставай ждать, слышишь?

И даже если мы из разных миров, я найду тебя, моя Су…

Комментарий к Часть I. Алые сердца Корё – 20. А дальше – пустота

*«Я всего лишь человек императора» – слоган Чхве Чжи Мона на официальном постере к дораме с его портретом.

========== Часть II. И не было тысячи лет – 1. Чхве Чжи Мон. Выбор ==========

Настроение: EXO-CBX – Paper Сuts

Ах, когда же придёт конецЭтой вечной смене времён? <…> Как, скажите, такую тоску Может сердце одно вместить?{?}[Отрывок из стихотворения «Вновь весенняя светит луна…» (пер. В. Марковой).]

Ли Юй (Ли Хоучжу){?}[Ли Юй (Ли Хоучжу) (937–978) – китайский поэт.]

Безмятежность вечности иллюзорна.

Это только новичкам кажется, что годы бессмертия даруют проводникам божественную невозмутимость и просветление, присущие разве что истинным монахам, какую религию ни возьми. В первые миссии, когда ещё цела трепетная оболочка души, когда она ещё не задубела от выработанного профессионального равнодушия и здорового врачебного цинизма, все об этом мечтают: скорее, скорее пройти горнило стажёрства и обрести внутренний мир, что зиждется на опыте и всезнании! И однажды с души стирается налёт человечности, за ним слезает старая кожа, чувствительная и восприимчивая к любому касанию, будь то острый клинок, дурное слово или губы любимой, и наступает то, что бедный людской язык именует нирваной.

Это не цель и не смысл служения проводника. Это его суть.

Но теперь Чхве Чжи Мон знал, что на самом деле всё не так.

Он с ужасом понял это ещё тогда, в високосном девятьсот четвёртом, выхаживая генерала Ван Гона, который как-то сразу пробрался в его сердце и занял там место друга и брата, которого у Чжи Мона никогда не было. И вот вдруг – появился. А за ним появились принцы – его друзья, его подопечные, его дети, его… надежда.

На что? Чжи Мон не смог бы ответить. Он просто полюбил их. И продолжал любить всем сердцем, которому уже давно положено было стыть под бронёй безразличия.

Миновали десятилетия. Пролились реки крови. Отрыдали растерзанные души. Завершилась миссия. И Чжи Мон вернулся в своё вожделенное всегда, о котором малодушно грезил едва ли не с первых дней пребывания в Корё.

Он получил передышку между миссиями. Стандартная процедура для восстановления, осознания, смены мыслей и чувств. Обычно он без усилий отходил от прежнего задания, эпохи, её устоев и переключался на раз, с лёгкостью отпуская людей, с которыми соприкасался, и пережитые события. Но, если быть честным перед самим собой, настолько кровавой и невыносимо тяжёлой миссии ему ещё не доводилось выполнять. Не приходилось провожать в другой мир так много людей, что стали ему дороги.

Ясно, что курортных миссий попросту не бывает: иначе зачем там тогда проводник? Но чтобы всё было жёстко и выматывающе до такой степени! Подобного с Чжи Моном не случалось ни разу за все века. И он продолжал собирать ошмётки души, склеивая их самообманом и самовнушением.

Однако время шло, а безмятежность не возвращалась. Почему-то его душа склеивалась обратно отвратительно, нехотя, вообще никак. И в своей спокойной бесконечности Чхве Чжи Мон больше не находил себе места.

Ему было неуютно в вечности. Он устал от неё. И временами едва ли не с тоской начинал думать о том, что его жизнь никогда не кончится и всё пережитое он будет помнить всегда – во всех деталях и малейших нюансах ощущений, которых он не пожелал бы и врагу.

Но причина была не только и не столько в этом.

Его изводило непонятное чувство. Что-то странное, брошенное, сиротливо взывающее к нему из глубины души. Это что-то скреблось, свербело внутри, не давая ему покоя. Какая-то неопределимая фантасмагория эмоций, из которой Чжи Мон мог вычленить и понять лишь отдельные нити. Здесь таилась и глубокая привязанность, и неприятие, и сочувствие, и осуждение, и страх, и сожаление, и зависть… Всего по чуть-чуть.

Это запутанное и сложное чувство мучило его, звало и упрекало, молило и проклинало. И погасить его в себе Чжи Мон не мог, как ни старался.

Имя этому непонятному чувству было – Ван Со.

***

Чжи Мон не выдержал и десяти лет по тому исчислению, к которому привык в последней миссии и где оставил Кванджона. Он до сих пор отсчитывал время эпохи Корё и по инерции жил им даже в своём благословенном безвременье.

Он больше не был там нужен. И всё равно его невыносимо тянуло назад. Тянуло к императору, кого он, ближайший советник и придворный звездочёт, оставил справляться со всеми трудностями без чьей-либо помощи и поддержки, кого обрёк на долгие годы одиночества и тоски.

Решение вернуться не было спонтанным. Оно зрело, как поздние предзимние плоды – долго, постепенно и неотвратимо. И наконец сформировалось окончательно.

Чжи Мон чувствовал себя так, словно протянул руку к висевшему на ветке яблоку, покрывшемуся изморозью, которое вот-вот готово было сорваться в его ладонь.

Свободные перемещения проводников между эпохами и временными петлями не приветствовались, но и не возбранялись, тем более для таких асов, каким был Чжи Мон. Главное – не нарушать естественный ход событий, если ты не на задании, и не делать ничего, что могло бы повлечь за