Прекрасные тела - Лора Каннингем

Итак, она не собирается есть шоколадный торт — он предназначен для других женщин. Нина же будет просто вдыхать аромат. Она получит свое удовольствие, глядя, как подруги наслаждаются воздушным десертом. (Ни грана муки. Весь секрет — в яичных белках, их целая куча). С тех пор, как она села на эту свою последнюю диету, вся ее радость свелась к наблюдению за тем, как едят другие: она подавала роскошное угощение медсестрам, волонтерам из хосписа, социальным работникам, всей бригаде по обслуживанию Миры Московиц. Все они усаживались за обеденный стол с пластиковой столешницей, которую Нина камуфлировала изысканной скатертью ручной работы, и в радостном ошеломлении съедали Нинины эпикурейские сюрпризы.

Для немногочисленных посетителей Миры Нина делала то же самое: подавала напитки в хрустальных бокалах, готовила сочные рагу, мясное ассорти. По мере того как погода становилась более холодной, а Мира — более хрупкой, Нина стала кормить гостей с такой широтой, с такой сердечностью, что невозможно было не вспомнить об одесских корнях этой семьи. Теперь Нина даже пекла черный хлеб, чтобы утолить тоску матери по пумперникелям — жестковатым хлебцам, которые она ела в детстве.

Со всеми этими пиршествами атмосфера в квартире «21 L» приобрела почти праздничный характер, что, безусловно, радовало Нину. Мира тоже от души веселилась (хотя уже никого не узнавала и даже Нину иногда принимала за свою мать).

— Устрой вечеринку, — хохоча, предлагала старушка, — пускай все приходят.

И только ночью, в одиночестве лежа в своей крохотной комнатке, Нина слышала тяжелую поступь приближающейся смерти. Ей приходилось спать с бэби-монитором — специальной системой акустического контроля, связывавшей комнату Миры с комнатой Нины, чтобы она могла услышать, когда матери потребуется помощь. Мира дышала ровно, но сам звук ее дыхания, ставший постоянным фоном Нининого ночного существования, делал связь между матерью и дочерью уж слишком крепкой. Это была своего рода слуховая пуповина, только сейчас Нина и Мира поменялись ролями. Казалось, мать и дочь дышат синхронно. Однажды ночью Нина в ужасе села на кровати, едва не задохнувшись. Может быть, когда умрет мама, умрет и она? Это казалось вполне реальным.

Той ночью случилась странная вещь, отбросившая Нину в прошлое, во времена ее ранней юности, тоже проходившей в этой комнате. Не в силах уснуть, Нина открыла дневник, который так долго держала запертым в своем старом письменном столе. Она стала вглядываться в записи, сделанные синими чернилами, с таким любопытством и таким непреодолимым интересом, как будто читала интимный, абсолютно откровенный дневник какой-то незнакомой шестнадцатилетней девочки.

Тетрадь в розовой ледериновой обложке была закрыта на замок (к счастью, крошечный ключик от него нашелся). Дневник начинался с предупреждения: «Наказание за Чтение Этого — Смерть. Я не шучу. Нина Московиц».

Перечитывая и пытаясь расшифровать свой дневник, Нина испытала тревожное чувство узнавания. Под звуки ровного дыхания Миры, транслируемого бэби-монитором, Нина с растущей горечью читала о любовной неудаче, постигшей ее двадцать лет назад. Предмет ее тогдашних воздыханий носил значимое имя — Гордон Голд.[27]У него была абсолютно нетипичная для этого района внешность: блондин, он казался каким-то северным богом среди темноголовой популяции «Объединенного проекта». Он жил в башне «В», прямо напротив Нины, и та постоянно смотрела на него: подняв шторы на окне, он демонстрировал свое юное, совершенное тело в облаке золотистого пушка. Нина не пользовалась биноклем: она не хотела рассматривать Гордона во всех деталях или с более близкого расстояния. Образ златоволосого мальчика, ритмично поднимавшегося и опускавшегося в оконном проеме, в достаточной степени удовлетворял эстетические потребности юной Нины.

Дневник фиксировал ее вожделение к нему, ее жгучее желание прикоснуться к его золотому торсу. Эта подробность не была записана в дневнике, но сейчас Нина вспомнила, как однажды летней ночью в припадке сексуального безумия она тоже вскочила на подоконник и задрала топ своей пижамы. Впоследствии она убедила себя, что свет в ее комнате был погашен, а потому Гордон вряд ли… Но ее сердце бешено колотилось, когда она представляла себе, что он мог увидеть: белое сияние ее грудей, показанное ему и шоссе, раскинувшемуся внизу.

И все-таки, кто знает, какие эротические ионы кружились в воздухе между двумя башнями белого кирпича? В дневнике было отмечено, что на следующий день после того события Нина случайно увидела Гордона Голда, пересекающего подстриженный четырехугольный газон межу башнями, и их глаза встретились. Гордон вспыхнул и отвел глаза. Чуть позже он подошел к ней, сказал, что недавно купил спортивный автомобиль, и предложил поехать с ним на пляж.

Для шестнадцатилетней Нины это предложение было не менее экзотичным, чем полет на Ривьеру. Через пару часов с газовым шарфом на голове, в платье, скрывавшем скромный раздельный купальник (перешитый из бикини), она уже сидела рядом с Гордоном Голдом в его красном «MG». С откинутым верхом, с включенным на всю катушку радиоприемником, они промчались по нескольким хайвэям и по тротуару подъехали к довольно унылому участку залива, известному как Орчард-Бич. Здесь море, побежденное городом, захватывающим все новые и новые рубежи, покорно плескалось о тела многих тысяч купальщиков, большая часть которых шлепала по воде у берега, не решаясь погрузиться целиком в подозрительные на вид волны. Картина была запоминающаяся: в некоторых местах Нина видела только человеческую плоть и никакой воды. Когда они с Гордоном приблизились к морю, то словно бы примкнули ко всему человечеству в буквальном, материальном смысле — как индусы, вступающие в воды Ганга. В дневнике Нина написала: «Гордон ввел меня в море человечности».

Потом Гордон припарковал машину в кинотеатре под открытым небом для автомобилистов. Это заведение было под стать пляжу Орчард-Бич: автомобильная пробка, скопившаяся перед киноэкраном. В машине Гордон начал целовать и обнимать Нину; она почувствовала, что у нее в трусиках еще остался песок. Он приспустил свои плавки и положил ее руку на свой член. Нина захихикала: он был такой твердый, как некое телесное продолжение машины, человеческий рычаг переключения скоростей. Потом Гордон навалился на нее, и, когда его рука стала проникать к ней в трусики, она поняла, что он собирается войти в нее, не заботясь о ее девственности и не обращая внимания на грязь, оставшуюся после купания.

Нина попробовала отвечать на его поцелуи — «по-научному», как она это себе представляла, — пытаясь что-то почувствовать. Увы, поцелуи так и оставались «медицинскими»: она ощущала только его зубы и язык. Это занятие напомнило ей посещение дантиста — никакой страсти. Но когда Гордон начал трогать ее руками, ее тело откликнулось. Она почувствовала влагу внутри себя и закричала, когда его пальцы — сначала один, потом два сразу — проникли в нее… и стали имитировать то действие, которое вскоре должен был проделать его пенис.

Она была ошарашена, но этот жест не остался незамеченным. Нина услышала отдаленный всхлип — свой собственный. Гордон Голд двигался в своем темпе, очень быстром. Если она не остановит его, то он разорвет ее девственную плеву и добьется вожделенной цели. Он раздвигал ее ноги, она сочилась влагой; они были уже в двух шагах от настоящего секса, но тут Нина опомнилась и схватила Гордона за руку. Фильм на экране не имел ничего общего с происходящим между ней и Гордоном: это была какая-то политическая драма с судьей и присяжными. Однако фильм способствовал просветлению в мозгах: она вспомнила о граффити на стене помещения для мусора и о скучной Линде Мухе с ее отсутствующим выражением лица, которое, по-видимому, объяснялось тем, что мальчики добивались от нее «всего, чего хотели».