Вдова на выданье - Даниэль Брэйн

была убеждена, что пистолет не настоящий, а игрушка с маркетплейса. Когда-нибудь вся эта оружейная ерунда будет иметь спрос не больше, чем сейчас — лошадь-качалка, но явно не в этой жизни, не в моей. — А хочешь, просто проваливай. Так будет лучше.

Одно правило во всех заведениях под моим брендом, будь то мои кафе или франшизы, соблюдалось неизменно — камеры и искусственный интеллект, мгновенно распознающий конфликтные ситуации и подающий сигнал на компьютер дежурных по безопасности. Я знала, что к нам уже мчит полиция, выключив «крякалку». Мне не было парня жаль, ничуть, но то, что в кассе не оказалось денег, а в кафе — посетителей, — случайность. Лучше, чтобы он ответил по строгости закона, но не взять ничего или взять двенадцать тысяч — разницы практически никакой, и он еще раз повторит налет, возможно, с другими последствиями.

Повторению ограбления я помешать никак не могла, но успела заметить у Риммы уже впечатляющий живот. Лишь бы с ней и с ребенком ничего не случилось.

— И пушку спрячь, — сквозь зубы посоветовала я. — Никого ты ей не напугаешь.

— Марат! — придушенно крикнула от двери его сообщница, но парень все-таки решил собрать хотя бы эти несчастные двенадцать тысяч и теперь пытался распихать их по карманам. Руки его тряслись, купюры разлетались, монеты сыпались на плиточный пол и звенели.

Я не супергерой, не стоит надеяться, что я смогу ударом ноги выбить у него оружие. Но, бесспорно, я подниму все свои связи, чтобы больше эта дрожащая мразь не бегала по городу с пистолетом.

— Марат! — вдруг заорала девица истошно, будто ее резали, и я услышала «Бросай оружие!» и «На землю!», а потом все перекрыл грохот, словно небо рухнуло, и я почувствовала несильный удар чуть ниже груди.

Парень выронил пистолет и упал на колени, растеряв добычу и зажимая окровавленную руку; к нему подлетел полицейский и живо скрутил мордой вниз. Я подумала, что пистолет оказался всамделишный, что мне совершенно не больно и я, кажется, ничего больше не слышу, только худи залито кровью и в нем дыра.

Мне не было больно, но я не могла дышать, в ушах звенело невыносимо, и, наверное, я рухнула на пол прямо под ноги полицейскому.

Мне нужно было вдохнуть, но я забыла, как это делается. Звон в ушах нарастал, настигала тьма беспросветная, я закрыла глаза на короткий миг и постаралась сосредоточиться. Ничего страшного не произошло и помощь уже пришла, важно снова научиться дышать.

Звон в ушах пропал вместе со всем остальным миром, а через мгновение все взорвалось невозможным холодом, криками и конским ржанием. Я пересилила себя и вдохнула, легкие опалило огнем и адской короткой болью, я открыла глаза и увидела муть, а еще поняла, что умираю.

Меня тащило под воду, на запястье мигали смарт-часы — будто отсчитывали последние оставшиеся мне секунды, и темноволосая женщина улыбалась из темной тины. Я засмотрелась на жуткое зрелище, потому что все еще что-то соображала и хотела как можно больше увидеть до того, как меня не станет окончательно. Но дышать уже было легче, перед глазами вспыхивали и гасли яркие синие и оранжевые круги, голова раскололась от дикой боли, воздух стал спертым, пахнущим мокрым деревом и пряностями, я застонала, зажмурилась и сразу открыла глаза.

Я ничего не видела, кроме вспышек, по голове колотили, как по рынде, но я постепенно возвращалась в бренный мир. Добро пожаловать, Ольга Кузнецова, паршивенький повар-кондитер и владелица нескольких десятков тысяч точек фастфуда, не считая франшиз. Ты снова выиграла у смерти, главное потерпи, сейчас все будет в порядке.

Вспышки блекли, я повернула голову — боль пронзила навылет, но я стерпела. Не было ни кафе, ни полицейских, ни грабителей, ни беременной Риммы за прилавком. Я лежала ничком на мокром полу почти в полной темноте, и прямо под носом теперь пахло животным… молоком? Я сглотнула, пошевелилась, пережила приступ головной боли, перевела взгляд на левую руку, на которой вот только что мигали часы, но их больше не было. Не было и знакомой ухоженной, но все-таки зрелой руки мосластой и жилистой дочери крановщицы и дальнобойщика: ни неброского маникюра, ни двух баснословно дорогих колец, оставшихся мне на память от краткосрочных бессмысленных браков. Тонкая, изящная, совсем девичья ручка в царапинах и мозолях.

Одна мозоль лопнула и кровоточила. Я подтянула руку, утерла с лица то ли пот, то ли брызги молока, с замирающим сердцем задев и ощупав густые, собранные в прическу волосы.

У меня всегда была очень короткая стрижка. С двенадцати лет я не носила длинные волосы, а после химиотерапии они почти не росли.

Я почему-то вспомнила женщину, смотревшую на меня из глубины, и села. Голова уже не раскалывалась, но кружилась, и звуки воспринимались потусторонними: детский обиженный плач, резкий и неприятный женский голос, далеким фоном — ржание лошадей.

Видения реалистичны, состояние закономерно — хирурги вытащили из меня пулю, и надо мной колдует реаниматолог. Глаза привыкали к темноте, я вытянула ноги и разглядела элегантные, но поношенные кожаные ботиночки, темный заштопанный чулок и край темной юбки. Вторая моя рука все еще сжимала разбитый глиняный кувшин, и я его отбросила, поднялась, пошатываясь, задрала голову — в полумрак подвала проникал тусклый свет, и лестница дразнила. Я подошла, поскальзываясь на полу, проверила ее на прочность, долго соображала, как подниматься, когда ноги не держат, перил нет, а юбка пусть не в пол, но длинная.

На середине лестницы меня хлестнул отчаянный детский крик и оборвался. Я дернулась, выскочила в духоту заставленной, неопрятной кухни.

— Мама! Мама! Мамочка! Я не хочу, я не поеду, мама! Мамочка, они хотят меня увезти!

Какая бездушная тварь спокойно смотрит на то, как ее ребенка куда-то увозят? Даже в бреду я готова была порвать на тряпки любого, кто заставляет малыша так безнадежно кричать. Опека, полиция, прокуратура — я всех поставлю сначала на уши, потом в ту позу, которую в приличном обществе не озвучивают. Я, путаясь в тяжелой юбке, выскочила из кухни в темный узкий коридор, метнулась направо, налево, пытаясь разобрать, откуда доносятся детские крики, скрежещущий женский голос и мужское бормотание.

— Мама! Ма-моч-ка!

Я распахнула дверь, и ко мне, вырвавшись из рук заросшего бородой мужика в треухе, кинулся мальчик лет четырех и вцепился в юбку. Я прижала ребенка к себе, и его безутешные рыдания и мелкая дрожь заставили сердце выйти на взлетный режим.

После разберусь, почему малыш назвал