Пацанская любовь. Зареченские - Мелания Соболева

окон. Я тихо толкаю дверь, затаив дыхание, но скрип старых петель, как обычно, меня подставляет. Квартира встречает меня запахом сигарет, чая и дешевого мыла. На кухне за столом сидит отец, строгий, сжатый в один сплошной нерв, щелкает зажигалкой, читает газету. Газета сложена так, что я сразу вижу заголовок: «Ночная кража в киоске на улице Пархоменко. Милиция ведет расследование».

Заебись. Только этого мне не хватало.

Мать стоит у плиты, в сером халате, в старых тапках, как тень, медленно разливает чай по граненым стаканам. Не смотрит ни на меня, ни на него, будто бы и нет ее здесь. Она всегда так, когда в квартире сгущается воздух. Отец пьет чай, молчит, но это молчание опаснее любой ругани. Я стаскиваю куртку, вешаю на спинку стула, сажусь напротив него, делаю вид, что не замечаю, как он сверлит меня глазами из-под газетного листа.

— Ты где шлялся? — его голос как всегда ровный, но внутри у него уже идет разгон. Я это чувствую, знаю, как свои пять пальцев.

— Да с пацанами на районе, базарили, че там еще делать ночью?

— Базарили, значит, — он кидает газету на стол. Я читаю по его губам, хотя он еще ничего не сказал: «Ты за кого меня держишь, мудозвон?»

— Ты опять с этими отморозками? — говорит он, пальцем тычет в статью. — Видел уже, нет? Ночь, улица Пархоменко, торговая точка, вскрыто окно, украдены сигареты. Это ты, сука?

Я делаю лицо кирпичом. Я так врал всю жизнь. С первого раза, когда накосячил в садике и сказал, что это сделал кто-то другой, до момента, когда начал таскать у него сигареты и мазать пальцы машинным маслом, чтобы не палиться.

— Да я вообще домой давно пришел, ты чего?

Говорю это ровно, спокойно, чуть-чуть обиженно, как будто даже задело, что он меня в таком подозревает. Отец прищуривается, втягивает в себя дым.

— В глаза мне смотри. Ушлепки! Вы все два раза на второй год оставались. Позорище! Людям в глаза стыдно смотреть. Этот Зорин отец алкаш, Костян твой с бабкой живет. Серый еще ничего, но тоже в вашей шайке-лейке ведет себя как козел. Если это вы — я тебе яйца на голове бантиком завяжу! Понял?

Я смотрю. Уверенно, спокойно, без тени сомнения. Еще бы, за столько лет я эту игру освоил лучше, чем таблицу умножения.

Он почти верит.

Двор медленно просыпается, с хрипом, как дед после запоя. Воняет тухлой водой из луж, просроченным пивом и гарью, кто-то вон во дворе еще ночью костер жег — видно, мусор заебался в контейнер выносить. Возле подъезда распластался бомжара, укрывшись курткой, в окошках тлеют сигареты, слышен скрип ржавых качелей — это малой соседский сидит, крутится туда-сюда, жрет сухую лапшу. Мирный пейзаж Зареченки.

Я сажусь на корта, вытаскиваю пачку сигарет, закуриваю. Шурка рядом шарит в кармане, находит семки, высыпает в ладонь, щелкает смачно, с удовольствием. Рыжий курит молча, Серый притоптывает ботинком по земле, ждет, когда начнется базар. Рыжий первый срывается, толкает газету, мятую, грязную, ту самую, с которой я завтракал перед батей.

— Слышь, Лех, — ухмыляется, — тут про нас написали. Читай.

Я поднимаю брови, беру, расправляю. «Ночная кража в киоске на улице Пархоменко. Группа преступников похитила сигареты, жевательные резинки и бутылку коньяка».

Костян с Серым ржут, хлопают друг друга по плечам.

— Охуеть, — скалится Костян, — вот это, блядь, уровень! ФБР уже в ахуе, Леха, держи в курсе, когда тебя объявят в международный розыск.

— Не завидуй, — фыркаю я, выпуская дым. — Не каждому выпадает честь стать криминальным авторитетом в восемнадцать лет.

— Ой, бля, авторитет, — хмыкает Шурка, стряхивает пепел. — Ты себя в зеркале видел? Максимум, кого ты можешь наебать — это Галину Петровну в школьной столовой, когда котлеты выносишь.

— А я, между прочим, забочусь о вашем здоровье, — ухмыляюсь, делаю очередную затяжку. — Пока вы тут блядями и бухлом интересуетесь, я занимаюсь важными вещами. Развиваю бизнес. Улучшаю экономику района.

Рыжий скручивает козью ножку из бычков, ухмыляется.

— Нихуя ты не развиваешь, Леха. Ты просто берешь, что хочешь, и делаешь вид, что так и надо.

— А че, не так, что ли? — поднимаю брови.

И тут она.

Как будто кто-то звук вырубил. Все, что было до этого — пыль, шелуха, неважные детали. Я моргаю, смотрю, как она идет по тротуару — осанка прямая, шаг легкий, юбка чуть качается от движения, белая блузка выглажена так, будто ей место в витрине бутика, а не в нашем богом забытом районе. В руке книги, пальцы тонкие, ногти без лака. Чистая, аккуратная, вообще не отсюда.

Я замираю.

Не то чтобы я баб не видел. Да их тут пруд пруди — Валька с первого подъезда, которая за жвачку в подворотне отсасывает, Светка с соседнего двора, у которой мать в ларьке продает, даже Нинка, сестра Серого, с которой мы когда-то в лифте тискались. Я их всех видел, всех знал, все они были свои. А эта — нет.

Она даже не смотрит на нас.

Как будто мы тут — воздух, пыль, просто фон, часть херово нарисованного пейзажа. Проходит мимо, ни на секунду не задержав взгляд, будто мы ей нахуй не сдались, будто мы не стоим ее времени.

Меня это бесит.

— Слышь, Леха, — толкает меня локтем Костян, скалится, — ты че завис? Влюбился?

Рыжий прыскает, стряхивает шелуху с ладони.

— Ты смотри, какая цаца! — протягивает он с нарочитым восхищением. — Прям невеста твоя, Леха, не иначе. Берешь?

Рыжий хохочет, хлопает меня по спине.

— Ну че, бабник, показывай класс, или бабки на тебя зря ставят?

Я прищуриваюсь, выкидываю сигарету, медленно встаю.

— Гляди и учись, — ухмыляюсь, встряхиваю плечами.

Еще никто никогда не проходил мимо меня так.

Глава 2

Леха

Бросаю окурок в лужу, вдавливаю носком так, чтоб аж грязь забрызгала шнурки, ладонь вытираю о спортивки. Разворачиваюсь, неторопливо догоняю ее. Не рву когти, не ору, не свищу, как какой-нибудь приблудный кобель в подворотне, нет, я просто рядом. Иду, шаг в шаг, будто случайно оказался в этой тени, что легла ей на плечо. За спиной пацаны уже примолкли. Слышу, как Шурка хрустит семками, как Рыжий что-то мычит ему на ухо, но мне сейчас не до них.

Она двигается ровно, плавно, будто не через Зареченку топает, а прогуливается по Красной площади. Будто под ногами не наш раздолбанный асфальт, не лужи с бензиновыми пятнами, а красная ковровая дорожка, прямиком в светлое будущее. Будто за углом ее не алкаши