Мёртвые девочки никогда не проболтаются - С. Дж. Сильвис

Что — то тяжёлое навалилось на меня, но в глазах всё плыло. Надо мной маячила чья — то фигура, но зрение отказывалось фокусироваться — я различала только металлический блик чего — то блестящего, прежде чем веки снова предательски сомкнулись.

Когда в отчаянной попытке сохранить сознание моя голова беспомощно закатилась в сторону, я увидела чёрные лакированные туфли. И почувствовала страх — что было странно, потому что я обычно не боялась. Внешне тихая и покорная, внутри я была крепким орешком. Способность бояться я потеряла в восемь лет, когда сестра Мария сказала, что меня вряд ли усыновят — слишком уж я взрослая. Кому нужен ребёнок, у которого случаются приступы ярости?

Я давно разучилась надеяться. И позволяла страху захлёстывать себя. До сих пор мороз пробегает по коже при воспоминании, как потенциальные приёмные родители косятся на меня, пока сестра Мария рассказывает (вернее, пытается рассказать) мою историю — которой, по сути, и нет. Для большинства я была призраком.

Но сейчас мне было страшно. И я не понимала — почему.

Почему так больно?

Ресницы снова дрогнули, и я вскрикнула, инстинктивно отдернув руки.

— Ауч... — прошептала я, но голос звучал слабее обычного. Тощим писком испуганной мыши. Я попыталась медленно подняться, но живот скрутило так, будто я снова кубарем катилась с зелёных холмов за приютом. Голова кружилась, а в боку пылала острая боль.

Пальцы вцепились в землю и наткнулись на что — то мокрое. Когда зрение наконец сфокусировалось, и я увидела кровь, во рту пересохло. Хотела закричать, но я лишь беззвучно открыла рот. Голова тяжело упала назад, я перекатилась на бок, пытаясь встать... но руки стали будто ватными.

Алые потоки стекали по ладоням, обволакивая пальцы липкой, тёплой массой. Слёзы смешивались с кровью на изрезанной коже — и в тот момент я поняла... что обманывала себя с самого начала.

Я позволяла себе надеяться.

Надеялась, что однажды меня полюбят, захотят, что у меня будет жизнь, о которой я грезила холодными ночами в приюте — там, где мне казалось, я всех обманываю, изображая равнодушие.

Но сейчас меня накрыла такая адская волна страха, когда я снова рухнула на землю, что она смыла последние крупицы надежды.

Я умру.

А я так не хотела умирать.

Глава 1

Кейд

Самоотверженность была вписана в мою ДНК с той самой секунды, когда я, голый и орущий, впервые оказался в объятиях семьи Уокеров, ревущий в инстинктивном поиске материнского тепла. Хотя можно ли называть себя бескорыстным, если ты ставишь выше всех лишь одного человека? Быть самоотверженным — значит думать о последствиях для других, ставить их чувства выше своих. Но единственный, о ком я когда — либо по — настоящему заботился, это Томми — чертов — Уокер. Мой отец.

Он избивал мать у меня на глазах, и я позволял ему это делать.

Не потому, что соглашался. Нет. Каждый удар по её телу разжигал во мне адское пламя, сжигавшее заживо. Но теперь, став взрослым и хлебнув такого дерьма, что даже психотерапевту не расскажешь, я понял: меня зомбировали с тех пор, как я научился выговаривать слово «пистолет».

Я родился в криминальном мире незаконных поставок оружия — и всегда был частью этого плана. Как и Исайя с Брентли. Но теперь всё изменилось. Альянсы рухнули, доверие испарилось, а на нас троих ополчились из — за того, что мы отправили за решётку собственных отцов — тех самых, чей бизнес должны были унаследовать.

Томми Уокер, моя плоть и кровь, человек, которому я поклонялся, теперь сидит в тюрьме. И вокруг полно злых людей — но самый яростный из них именно он. Прямо сейчас мой отец, вместе с Карлайлом и Фрэнком, наверняка планирует нашу смерть.

Думай о бизнесе, сынок. Не подведи меня. Будь мужчиной. Смотри, как я перерезаю этому козлу глотку — скоро и ты так же будешь делать. Ты верен только одному — братству.

Оглядываясь назад, я понимал: нужно было слушать его внимательнее. Сожаление накрыло меня в тот самый миг, когда я посвятил себя другому человеку. И снова — не потому, что он заслуживал моей преданности или верности, и не из — за бизнеса, в который меня втянули насильно. А потому, что в тот момент, когда я ослабил бдительность (поверьте, я ослабил её по полной), всё пошло под откос.

Эгоизм обычно ведёт к сожалению, и именно это чувство не отпускало меня с тех пор, как Джорни ушла.

Холодный зимний ветер пронизывал мою накрахмаленную белую рубашку, пока я стоял на том самом месте, где осознал, что облажался. Булыжники блестели от льда, а потрёпанный малиновый флаг на башне Святой Марии, которую я называл домом, трепетал так же яростно, как билось моё сердце.

Дверь машины захлопнулась, и в горле встал ком. Я знал, почему её возвращение вызывало во мне злость. Не из — за неблагодарности — даже понимая, что она больше никогда не будет моей, я радовался её возвращению. Я злился, потому что потратил восемь месяцев на то, чтобы вычеркнуть её из памяти, а теперь она здесь. И нет никакого шанса стереть воспоминания о нас, когда она больше не призрак, бродящий по коридорам Святой Марии, а вполне осязаемая — с моей душой в своих маленьких ладонях.

Мороз пробежал по моим рукам и груди, и виной тому был вовсе не зимний ветер. Её красивые волнистые волосы перехлестнули через плечо, и меня бесило, что на ней не было пальто. Джинсы сидели свободнее, чем раньше, больше не облегая её соблазнительные изгибы. Я знал, даже не глядя, что блеск в её дымчатых глазах потускнел. Они были пустыми несколько недель назад, когда я видел её в холле Святой Марии, пока вокруг нас бушевала война. Время субъективно. Кто — то скажет, что восемь месяцев — это пустяк. Но для меня это была целая жизнь. Вечность прошла с тех пор, как я в последний раз чувствовал её губы на своих. Она изменилась. И я тоже. Столько всего нужно было сказать, но слова застревали у нас в горле.

Я сунул руки в карманы, пока она поднималась по ступеням школы, даже не оглянувшись на лимузин, который её привёз. С момента побега из психиатрической клиники она жила в приюте, и я знал это, потому что сам уходил из Святой Марии и навещал её каждую ночь. Мне было плевать, пытался ли Тэйт