Выжить после апокалипсиса - Людмила Вовченко

— Запишу в журнал, — хохотала Марфа, — «коза вышла из искусства без потерь».

— И отдельной строкой — «ленте премию», — добавил Лев.

— Лента — наш дипломат, — подвела итог Мира.

К вечеру пришли гости, но не те, что любят бумагу. Сначала с тропы, обнимая плечом узел, вошла молодая женщина — волосы под платком сбились в набок, глаза устали, но не угасли. На руке — девочка, худенькая, как прутик. Женщину звали Настя.

— Я… увидела ленты, — сказала она сразу, не боясь выглядеть смешной. — Подумала: здесь не прогонят.

— Здесь кормят, — ответила Марфа просто. — Садись.

Настя оказалась пряхой «с рождения»: руки у неё «поют» пряжу, как у Лады, только другим голосом. А девочка боялась громких звуков, но на колокол посмотрела не испуганно, а с интересом — «а как это делает».

Чуть позже появился Савелий — не старик и не юноша, «тридцать и ещё немного». Бывший городской пожарник, «тыкающий воду», как он сам объяснил, — умеет вести струю и слышать крик бруса. Ушёл из города после того, как «запретили колокола». Улыбается редко, но если — то так, что хочется строить рядом стену и не бояться. Яков при виде него оживился, как бывает у старых собак, когда они узнают шерсть из прошлого: «люди одной сети».

— Нам нужны плечи, — сказала Мира. — И руки, которые не роняют. Останетесь — будете наши.

— «Нашим» быть легче, чем «чужим», — согласился Савелий. — Только не заставляйте меня смотреть на огонь, когда он неправильный.

— Мы огонь бережём, — заверила его Марфа. — Мы его любим, но он у нас — не бог, а работник.

Сумерки подсунули под двор мягкий ковёр — трава чуть подсохла, и запахи стали тягучими. На стол вынесли хлеб, уху и сыр — первый, неровный, но гордый. Лев, усевшись рядом с Мирой, тихо подтянул к себе деревянную кружку, отдал половину девочке — и она впервые улыбнулась, не вздрагивая от каждого хлопка.

— А я думал, — сказал Пётр, глядя в огонь, — что вся наша музыка — это колокол да рубанок. А у нас, выходит, и коза — певица.

— И лента — дирижёр, — докинула Вера.

— И Мира — партитура, — совершенно серьёзно сказал Лев и, встретившись взглядом с хозяйкой, не отвёл глаз.

Она смутилась — не как девочка, как человек, которого застали на добром деле. Хотелось сказать «не надо громких слов», но в горле стояло другое: «мне это важно». Она не сказала ничего — просто положила в его миску толстый ломоть хлеба. В их сословии так и говорят.

Ночь пришла без грозы, но с историей. Лада достала из узла маленькую трещотку — «праздничную» — и, перехватив её пальцами, пустила чёткий лад. Ритм лёгкий, как перекат валка. Савелий, не сговариваясь, подобрал палкой по краю старого ведра ритм ниже — «сердечный». Девочки подпевали тонко, мальчишки — баском. Родион, подумав, хлопнул ладонью по столу — в промежутке, и получилось не «бу-бух», а «да-да». Мира сидела посреди этого, как посреди тёплой воды, и понимала: вот это — настоящее «мы». Не на бумаге и не в крике. В ритме.

Когда улеглись, она, как всегда, задержалась с «журналом дома». Писать хотелось много, но рука внимала только главному:

«Хлеб — вышел. Мостик — держит. Коза — выше искусства. Лев — смеётся глазами. Вербовщики — не пришли. Пришли свои: Настя, девочка, Савелий. Лампа — горит. Смех — по расписанию».

Потом, не удержавшись, приписала ещё одну строку: «Я не одна». И тут же стёрла — не потому, что передумала. Потому что некоторые слова должны жить не на бумаге, а в дыхании. Она погасила лампу, прислушалась к ночи — слышно было всё: как печь сглатывает остатний жар; как у валка смыкается вода; как ветка, зацепившись за ленту, щекочет её краешек. И уснула — целиком, как сказала бы Марфа, «без кусочка под подушкой».

Утро выдалось прозрачным и ровным, как стекло старого окна. Колокол мягко положил ладонь на двор — и люди встали. Пётр с Яковом ушли «на мостик» добирать перилу, Степан с мальчишками — «на шов», Лада — к станку, Настя — к прялке, Марфа — к печи, Вера с Витой — к «садику», Савелий — к валку, чтобы проверить, как упираются колья. Родион задержался на крыльце — глядел на Мирин затылок: как уверенно держится. Подошёл Лев, постоял рядом. Ни слова. Иногда лучшие разговоры начинаются с «ни слова».

— Слышишь? — спросил он через минуту. — Сегодня колокол звучит ниже.

— Дом устал? — Мира невольно улыбнулась.

— Дом собрался, — ответил Лев. — Он знает, что сегодня будет тяжёлый день. А тяжёлые дни требуют низкого звука — в нём больше опоры.

— Тогда звони, — сказала Мира. — И пойдём.

И звук вышел ровный, глубокий — такой, под который можно поднять брус, перенести тяжёлую бадью, сказать сложное и остаться собой.

Перед обедом, как это часто бывает в хорошем доме, пришли разом и забота, и радость. Забота — из леса: по тропе, прихрамывая, вышел пожилой мужчина с мальцом лет десяти. Мужчина представился: «Фёдор. Кузнец… бывший. Теперь руки ещё помнят, но ноги — спорят». И показал ногу — щиколотка набухшая, шаг даётся с болью.

— Садись, — сказал Родион без театра. — Лев, вода, прохладная. Вера, ткань чистая. Мира, свет сюда.

Мальчишка вцепился в дедову руку. Лев положил на его плечо ладонь, лёгкую и тёплую:

— Мы сейчас сделаем, чтобы деду было лучше. А ты — главный помощник. Готов?

Мальчишка кивнул, как солдат — серьёзно. Родион работал быстро: сбросил отёк, перевязал, дал мазь. Мира держала свет — лампу перенесли к двери, стекло сияло. Вера дышала ровно — у неё это получалось лучше всех. Через полчаса Фёдор улыбнулся криво, как люди улыбаются после боли:

— Жить можно.

— У нас по-другому не выходят, — отозвалась Марфа. — У нас «можно» — это и есть жить.

Радость пришла с валка: мальчишки притащили в корыте серебристую россыпь рыбёшки. Не много, но живой и звонкой. Марфа, прикрыв рот платком, засмеялась, как девчонка:

— Будет уха на две кастрюли! А то я уже уху в стихах видела.

— Рифма «уха — у