Дети любви - Сандра Мэй

– Я – идиот…

Она лежала, нагая, прекрасная, словно отблеск луны в темноте, словно слиток серебра, словно облачко, в которое превращаются на заре феи. Дик Манкузо разом вспомнил все бабушкины сказки, все протяжные и меланхоличные песни матери, Кейры Манкузо, простой посудомойки, в чьих изумрудных глазах и журчащем смехе-ручье однажды и навсегда утонул его отец, Джованни Манкузо… И Дик опять целовал свою Морин, сначала нежно, едва касаясь трепещущих алых губ, словно пробуя ее на вкус и боясь спугнуть… Потом – все яростнее и сильнее, настойчиво и неудержимо, словно желая выпить ее дыхание, а она отвечала ему радостно и доверчиво, выгибаясь в его руках, с восторгом отдаваясь его ласкам, желая только одного – раствориться в нем, слиться с ним воедино, стать его частью, разделить его дыхание, отдать всю себя и забрать всего его…

И были изумление, восторг и безбрежное море счастья, которое, оказывается, всегда жило в ее душе, но только Дику было дано выплеснуть это море из берегов. И было ощущение того, что теперь наконец она обрела саму себя, стала собой, и больше не надо прятаться за плотными шторами и одиночеством, потому что она – женщина, а вот – ее мужчина, и сейчас они едины, ибо так захотел Бог…

– Дик!..

– Золотая!..

– Я люблю тебя!

– Я люблю тебя!

Их крутило в бесконечной и беспечальной тьме, и звезды рождались у них на глазах, на глазах у них гасли, только им не было до этого ни малейшего дела. Их громадным маятником любви и желания возносило на невидимую высоту, туда, где нет воздуха, потому что нечем дышать, но нельзя задохнуться, разве только от счастья. А потом они достигли вершины и рухнули с нее вниз, свободные, как птицы… Нет, не птицы, а ангелы, такие же ангелы, как и те, что поют им эту прекрасную и грозную песню любви, любви бесконечной и вечной, любви прекрасной и страшной, любви единственной и разнообразной, любви, с которой все началось в этом лучшем из миров и которой все наверняка закончится, когда придет срок…

А потом тьма милосердно выбросила их на берег невидимого океана и откатилась назад, словно теплая волна, и Бог благословил их, потому что теперь…

…Богом был сам Дик, а светлый ангел, совсем такой, как на картинах Ботичелли, ангел со светящейся нежной кожей, ангел с улыбкой на припухших от поцелуев губах, его, Дика, личный ангел лежал в его объятиях. Дик нежно и властно провел рукой по прекрасному телу, прильнувшему к нему. Задержал ладонь на теплом лоне, вкрадчиво погладил шелковистую кожу на внутренней стороне бедер… Замер. Поднес руку к глазам.

На пальцах отчетливо виднелась кровь.

Он ошеломленно уставился на Морин.

– Господи, я…

– Тсс! Что ты шумишь? И чего ты так перепугался?

– Дурочка, надо было сказать…

– ЧТО сказать?

– Я не знаю… Я…

Он выглядел растерянным и смущенным, красивый мужчина, герой-любовник, насмешник и балагур, а вот Морин, бедная глупая Морин, ответила ему спокойной, мудрой и гордой улыбкой. Так улыбалась Ева Адаму в первую их ночь, а до нее так улыбалась Лилит…

– Я могу только повторить, Дик, то, что сказала тебе миллион лет назад в состоянии полной прострации. Теперь же я в твердом уме и я говорю: я люблю тебя. И очень надеюсь, что ты был не в горячке, когда говорил мне то же самое.

– Господи! Нет! То есть… разумеется, да! Я люблю тебя! Нет, все-таки я идиот!

Его женщина негромко засмеялась в темноте.

– Нет. Просто ты вечно торопишься. Надо было слушать, когда я пыталась объяснить… А теперь слушай сказку. Жила-была девочка. И было у нее отражение. Точно такое же, как она сама, только совсем другое.

– Морин…

– Молчи. И слушай. Все, чего девочка боялась, не умела, не решалась сделать, делало ее отражение. Ездило на велосипеде с горы, лазило по деревьям с мальчишками, прогуливало школу. Девочка сидела и учила уроки, слушалась маму и папу, делала то, что ей говорят, и всегда точно знала, как надо и как не надо поступать.

А отражение резвилось вовсю, нарушало запреты, смеялось в полный голос, когда смешно, плакало навзрыд, когда грустно, любило наотмашь и дралось до крови… И знаешь, как-то так получилось, что девочка прожила ужасно скучную и ненастоящую жизнь. Правда, сначала она этого не знала, но однажды с отражением стряслась беда, и оно попросило о помощи… Ты спишь?

– Нет. Говори, пожалуйста, говори…

– Так вот, отражению надо было срочно спрятаться от… ну… от всяких врагов и чудищ. И оно попросило девочку поменяться местами. Девочка решила: чего ж такого? Ведь отражение мое? Значит, и жизнь его – отражение моей, только веселее. И согласилась.

– Ты чего молчишь?

– Собираюсь с духом. Да. Поменялись они местами – и увидела девочка, что погорячилась. Потому что жизнь ее отражения была совершенно не похожа на ее собственную. Все в этой жизни было большим, ярким, громким и ужасным, чудища – страшными, злодеи – злодейскими. Но глупая девочка все твердила себе – это же не по правде? Я же – не мое отражение, значит, ничего со мной не случится. А оно взяло и случилось.

– А прынц?

– Чего?

– Прынц на белом коне, с мечом сияющим и грозным? Спас он девочку?

– Ну… в прынципе, спас. Вернее, не спас, а расколдовал, как в сказке и полагается. И расколдованная девочка вдруг поняла, что это ее мир на самом деле был придуманным, а настоящую жизнь прожило ее отражение. Потому что не боялось жить.

– Хорошая сказка. Морин?

– Да?

– Я вот чего не пойму… Это насчет кого сказочка-то?

– Дурачок ты мой! Спи, Дик. Завтра. Все расскажу, но завтра.

– Поклянись!

– Клянусь, что отвечу на все твои вопросы. Веришь?

– Верю. Иди ко мне.

– Ох… Знаешь, что?

– Что?

– Нет, потом. Все завтра.

Ночь под кровом четы Дьюли превратилась для Дика и Морин в своего рода эротический фейерверк, когда никто из участников точно не знает, что придет им в голову в следующую минуту. Именно поэтому они и заснули внезапно, просто обессилев от собственной любви. Утро застало их на ковре посреди комнаты, сплетенными в тесном и отнюдь не невинном объятии. Когда Дик осознал в полной мере, почему именно сейчас ему так хорошо, он пришел в бешеный восторг – и Морин в результате испытала полноценный оргазм прямо во сне.

Совершенно немудрено, что ночная сказочка и желание задавать вопросы выветрились из головы Дика на довольно продолжительное время, и он вспомнил обо всем только после совместного душа, когда они наконец-то добрались до кровати и Морин спряталась от него под одеяло. Тогда сам Дик уселся по-турецки и грозно сдвинул брови, под которыми искрились счастьем и весельем зеленые ирландские глаза.

– Не верю! Ты меня обскакала! А ведь я был настороже, я же предполагал нечто в этом роде!