После развода. Один год спустя - Карина Ли

речка. Ничего “обязывающего”. Если скажешь “нет” — приму. Если “да” — заеду в субботу в девять, верну в воскресенье вечером. Список: тёплые вещи, удобные ботинки. Я всё остальное».

Она ответила через час: «Да. При одном условии — телефон выключаешь. Полностью».

Я: «Вынимаю симку. Хочешь даже выкину или сломаю. Беру только навигатор и кнопку SOS. Лере напишешь, куда едем?»

Она: «Напишу. И выкидывать не стоит. Достаточно простого режима авиа».

Я выдохнул так, словно до этого не дышал.

В субботу в девять ноль две я стоял у подъезда. Машина — без водителя, без “охраны”. На заднем сиденье — плед, термос с чаем, корзина с едой, коробка с сухими дровами “на первую топку”, топор, удочки, фонарики, аптечка. Телефон я выключил заранее и сунул в бардачок, как опасную привычку. Оставил рабочую симку дома. Взял старый кнопочный — только на крайний случай.

Вика вышла в тёплой куртке, в шапке, с рюкзаком. Волосы короткие, глаза ясные. Увидела, что у меня в руках смартфон, усмехнулась:

— Проверку ты прошёл, только если выключил.

— Буду стараться не разочаровывать тебя, — ответил.

Дорога заняла три часа. Мы говорили немного. Я рассказывал смешное про отца — как он выгнал экономку за пресную курицу, она смеялась. Она — про Леру и “шоппинг-терапию”. Молчали — без тяжести. За городом пропала связь совсем. Я почувствовал, как будто с меня снимают тесный воротничок.

Домик был маленький — старый дачный, но ухоженный: одна комната с камином, маленькая кухня, крыльцо, за домом — речка, дальше — ельник. Ключ мне оставил знакомый егерь.

— Красиво, — сказала Вика просто. — И тихо. Очень.

— Да, — кивнул я. — Я… давно хотел тебя увезти сюда.

Я снял куртку, бросил в угол телефон-кнопку — на полку у двери. Сразу пошёл за дровами. Дровосек из меня так себе, но я упрямый. За первые десять минут вспотел, за пятнадцать нашёл нужный ритм. Вика стояла на крыльце, держала кружку и смотрела, как летят щепки.

— Ты умеешь рубить дрова оказывается, — кивнула на небольшую кучу и улыбнулась.

— Я учился. Долго, — признался. — Как и многому другому в последнее время.

Я разжёг камин. Тепло пошло по комнате. В доме запахло смолой и хлебом — я поставил в духовку подогреться лепёшки. Мы готовили ужин вместе. Вика помогала молча — помыла зелень, расставила тарелки. Мы ели, обжигаясь и смеясь над моими “поварскими” привычками. Она отломила кусок лепёшки и сказала:

— Спасибо. Это… очень по-человечески.

После обеда пошли к реке. Лёд ещё не появился, но вода была холодная и чистая. Я предложил удочку — не ради улова. Вика села на валун, я рядом. Забросил. Тишина съела все мои привычные слова. И я вдруг понял, как много в моей жизни было шума. Как громко я жил.

— Можно вопрос? — спросила она.

— Можно всё, — сказал честно.

— Ты правда выключил всё? Или где-то сейчас сидит человек, который мониторит все вместе тебя и стучит кулаком по столу? А чуть что, тебя выдернут.

— Никто не стучит, — ответил. — Я сказал заму: “Если рухнет мир — позвоните кому угодно, но не мне”. И оставил инструкции. Мир не развалится от одних выходных. А я могу.

Она кивнула.

— Страшно отпускать контроль?

— Ужасно, — признался. — Но страшнее держать его, когда там, где надо, пусто.

Мы сидели так близко физически и так далеко во всем остальном. Я впервые за много месяцев молился. Просто и по-детски: “Не дай мне снова всё испортить. Дай ей тепло и тишину. Дай мне ума держать рот закрытым, когда надо”. Речка шуршала как фон молитвы.

К вечеру похолодало. Я нарубил ещё дров, занёс внутрь, сложил аккуратно. Разжёг камин второй раз — теперь умел уверенно. Сварил какао, она смеялась:

— Ты серьёзно привёз какао?

— С маршмеллоу, — показал пакетик. — Я помню твои хотелки из прошлого.

— Ну ты и… — она не договорила, улыбнулась. — Спасибо.

Мы сидели у камина на ковре, пили какао из толстых кружек, смотрели на огонь. Я говорил — не как “политик”, как человек.

— Вика, я не хочу тебя возвращать “как было”. И не хочу словами заделывать раны от прошлого. Я хочу… каждый день делать что-то, что делает твою жизнь легче. Пусть мелкое. Возить, чинить, молчать рядом. Если в какой-то момент ты скажешь “проваливай” — я отступлю. Но не исчезну. Я больше не исчезаю. Я выбрал не уходить. Пусть поздно, пусть спустя боль и сложные времена, но я тут и останусь. Прости если сможешь.

Она молчала, глядя в огонь. В её тишине не было холодности — была проверка. И страх. И я видел его — и от этого берёг каждое слово.

— Я хочу сказать одну вещь, — сказал тихо. — Если когда-нибудь ты скажешь: “Мне нужен не депутат, не политик, а мужик рядом. От ты, который был до всего” — я уйду из политики. Я не держусь за должность, я держусь за тебя. Скажешь — я поставлю точку, уйду. Тебе нужно просто сказать и все. Скажи честно: ты веришь, что я так сделал бы?

Она повернулась, посмотрела долго:

— Не знаю, Тим. Но впервые слышу, что ты это произносишь без злости и серьезно вот так. Это… новое. Это было твоей целью, желанием взлететь на вершину.

— Я правда готов, — кивнул. — Я уже расставил в голове приоритеты и ничего не оказалось важнее тебя и Леры.

— Ты не понимаешь, — она опустила голову, пальцы крутили край пледа, — как больно подпускать. Я не железная. Я каждый раз вспоминаю, как мы сидели дома, и ты сказал “снимай кольцо”. Это как заноза под ногтем — вроде крошечная, а всё время ноет. Я хочу жить спокойно. Я боюсь, что с тобой это снова станет качелями. И я не выдержу.

— Понимаю, — ответил. — И я не прошу “верить”. Прошу “смотреть”. На дела, на поведение, на тишину, между нами. Я выдержу любой тест. Я готов жить на входе, пока ты не позовёшь внутрь. Хоть сколько.

Она усмехнулась криво:

— На коврике у двери?

— Как скажешь. Но хотелось бы с пледом, — улыбнулся. — И с термосом.

Мы долго сидели молча. Огонь потрескивал, дрова оседали. Ночь была густая. В какой-то момент она села ближе