Увядающая надежда - Лайла Хаген

большего. Мы едим мясо один раз, когда птица садится на плечо Тристана. Мы живем за счет яиц и фруктов, которые я собираю, и мы оба сбрасываем вес. После тестирования нескольких корней, которые не проходят тест на съедобность, мы находим ассортимент из четырех корней, похожих на морковь, которые мы можем съесть. Они бесвкусные, но они наполняют наш желудок. Он настаивает, чтобы я тренировалась с луком, но я не делаю большого прогресса. Не помогает и то, что он не может показать мне, как стрелять. Он действительно пытается показать мне один раз, но простое движение выгибания спины должно быть напрягают некоторые нервы, потому что из-за этого он корчится от боли и не может двигаться до конца дня. Тем не менее, я неплохо владею копьем, и это придает мне некоторую уверенность.

Тристан снова спит в кабине пилота. Несмотря на то, что в ту ночь, когда его охватила лихорадка, я чувствовала, что его присутствие в салоне было вторжением, без него это место кажется пустым. Засыпать становится труднее, чем раньше, и я ловлю себя на том, что часами смотрю в потолок. Мои мысли не так часто обращаются к Крису, как в самом начале. Возможно, мой добровольный запрет думать о нем превращается в нечто естественное. Или, возможно, мой разум знает, что способ сделать жизнь в этом месте сносной — это не представлять, какой была бы альтернатива: способность Криса рассмешить меня и жизнь, в которой моей самой большой заботой было бы проиграть дело; а не голод, болезни и страх забрести в гнездо гадюк — что я почти сделала. Дважды.

И поскольку моему разуму, очевидно, нужно было на чем-то зацикливаться, я решила зацикливаться на чем-то другом.

На кошмарах Тристана.

Я слышу, как он мечется во сне каждую ночь, даже несмотря на то, что он закрывает дверь в кабину пилота. Интересно, почему я никогда не слышала его раньше? Наверное, я был слишком занята своими собственными мыслями.

Теперь, когда я знаю о кошмарах, я не могу не слышать их. Они случаются каждую ночь. Никаких исключений. Несколько раз я ловлю себя на том, что зависаю перед его дверью, раздумывая, не стоит ли мне войти и разбудить его, попытаться успокоить. Но я этого не делаю. Он бы этого не оценил; он твердо намерен держаться особняком. И я не уверена, что это ему вообще помогло бы. Но я хотела бы попытаться помочь ему, как он помог мне в тот день, когда мы говорили о моих родителях. Я все время ношу его слова с собой — они как талисман, эти слова — они работают, даже когда я не думаю о них активно. Время от времени я возвращаюсь к своим старым внутренним трещинам, прорезанным чувством вины и потерей. Я нахожу, что трещины становятся менее болезненными с каждым посещением.

Теперь, если бы только я могла сделать что-то, чтобы трещины, оставленные в нем тем, что случилось в его прошлом и вызывает у него кошмары, не причиняли бы ему такой боли. Он стал важен каким-то почти жизненно важным образом. Слушать, как он кричит, невыносимо. И если это невыносимо для меня, я не хочу знать, каково это для него.

Однажды утром мы находим отпечатки лап прямо за забором. Огромные. Тристан говорит, что они, должно быть, принадлежат какому-то кошачьему виду. Пума или, может быть, даже ягуар. После этого открытия мы более бдительны, чем когда-либо, когда выходим за пределы забора. Еще одна угроза нависла над нами в те месяцы, когда нам все еще придется ждать, прежде чем мы сможем начать наше обратное путешествие.

Глава 14

Эйми

— Я знаю это. Оно милое, — говорит Тристан в тот день, когда исполняется два месяца с тех пор, как мы разбились, и почти две недели с тех пор, как нас укусили пауки. Его глаза загораются, когда он снова читает отрывок стихотворения, которое я нацарапала в грязи. Это стало почти ежедневным делом — как негласное соглашение. Когда мы садимся обедать или иногда — как сейчас — завтракаем, мы пишем несколько строк в грязи.

Я не узнаю ни одно из стихотворений, которые он записывает, что немного смущает, так как он цитирует авторов, которых должен знать любой, кто был лучшим учеником (которым я была). Во всяком случае, это подпитывает мою потребность в чтении новых вещей. Это как маленький побег каждый день. Это разрушает повторяющиеся задачи нашего выживания; это что — то новое, чего стоит ждать с нетерпением — что-то новое, что не связано с добычей пищи.

Это роскошь, и мы оба ей наслаждаемся.

Его стихи меня интригуют. Эдгар Аллан По — не единственный писатель, который ему нравится. Томас Харди — один из его любимцев среди многих, многих других. Но какого бы поэта он ни цитировал, у всех стихов есть что-то общее: они говорят о боли, тьме и поступках, которые невозможно простить.

Я не понимаю, почему он увлекается такого рода литературой. Конечно, в этом есть красота. Это просто немного угнетает. Вначале я думала, что это просто его вкус, но теперь я подозреваю, что это может быть что-то другое.

В наших раундах вопросов во время работы по дому он старается держаться подальше от неприятных тем, и я научилась не давить на него. Но когда он царапает слова в грязи, все меняется. В его глазах тот же прилив эмоций, что и тогда, когда я случайно затрагиваю темы, которые он не хочет обсуждать. Вот почему я подозреваю, что его убежище в депрессивной поэзии связано с теми менее радостными переживаниями, которые он скрывает от меня. С каждым стихотворением, которым он делится, растет это необъяснимое желание обнять его — или найти способ любым способом утешить его. Я хочу, чтобы его темное облако исчезло. Мне нужно, чтобы оно исчезло, потому что я не могу видеть, как он мучается.

Я узнаю о нем почти столько же из тех нескольких строк, которые он пишет в грязи каждый день, сколько и из наших расспросов, когда мы занимаемся домашними делами. Я же делюсь стихами, которые не могут быть более противоположными. Они веселые и легкие. Дело не в том, что я когда-либо увлекалась веселой поэзией; я вообще никогда не увлекалась поэзией. Мне нравятся романы. Я удивлена, что вообще помню какие-то стихи. В последний раз, когда я читала стихи, я была старшеклассницей. По какой-то причине солнечные, жизнерадостные