Анастасия - Лана Ланитова

– Вот люблю я обедать в этом кабачке. Кстати, здесь и борщи, и щи бывают славные. А какие пироги и расстегаи пекут. Одно загляденье. Я подобные вкушал лишь у самого Тестова. Помните такой ресторан? Раньше его трактиром называли. И пока его не обставили в декадентском стиле, там была лучшая кухня в Москве. – А то заказали они устриц, – он добродушно улыбался. – Ну вот, теперь на сытый желудок я готов продолжить свой рассказ.

Продолжение рассказа графа Гурьева Георгия Павловича

– Вечером следующего дня мы с Митей и Михаилом поехали к Яру. Там мы кутили до поздней ночи. Я заказывал у цыган песни, и мы с упоением слушали их. А потом, как водится, последовали лихие танцы со знойными цыганками. Изрядно утомившись, мы решили поехать в хорошо знакомый притон, расположенный в Соболев переулке. Мы взяли извозчика и через минут сорок были уже на месте.

А далее сценарий был известен. Метрдотель, похожий на жирного котяру, через кондитерскую провел нас внутрь здания. И вновь мы дефилировали мимо странного полумёртвого зала, где в адском опиумном сне дремала разряженная московская публика. Сливки общества. Её богема! Тогда мне, двадцати двух летнему повесе вся эта дешёвая мишура виделась именно в таком свете. А бедный мой Митя, словно послушный пони со светлой чёлочкой, вышагивал рядом и таращился на весь этот декадентский бомонд. Проходя по коридору, я случайно заметил, как распахнулась дверь одного из кабинетов. Сквозь дверной проём я разглядел вальяжную фигуру полуголого обрюзгшего мужчины, рядом с которым сидели обнаженные заспанные девушки. Это были совсем юные создания – девочки-подростки – немного неразвитые и угловатые. Но в тот момент я не нашёл в этом ничего предосудительного. Я даже пытался подмигивать Кортневу и неуклюже шутить.

– Ничего, привыкай. Здесь так принято, – шептал я. – Просто люди умеют отдыхать.

Гурьев немного помолчал.

– Хотя я, наверное, солгу, если скажу, что меня не потряс вид обнаженных нимфеток. Потряс, еще как! Грешен, но эта картина довольно долго стояла у меня пред глазами, вызывая огромную бурю похоти. Когда же я попытался осмыслить увиденное, то у меня тут же испортилось настроение. Уже тогда я давал себе отчёт в том, что эта сцена несла в себе отпечаток огромного греха. Я помню, что на ум пришла даже фраза о «растлении малолетних». Но я довольно быстро отмахнулся от этого суждения, словно от назойливой мухи. Помимо вожделения мною овладело чувство некой гадливости. Наверное, это была та самая минута, когда я впервые так остро ощутил намёк на гибельность этого заведения. Это выглядело так, словно на огромном столе, заставленном роскошными яствами, откуда не возьмись появился первый запашок тухлятины.

Этот неприятный флёр долетел до меня от худеньких ключиц и плоской груди девочки-подростка, которая покорно возлежала рядом со старым толстяком. Это сейчас, в свои пятьдесят полных лет, я имею за плечами такой жизненный опыт, который совсем безошибочно готов облачить мои разрозненные мысли и образы в единую картину и попытаться дать всему моральную оценку. Но это лишь прерогатива опыта. Тогда же, не имея такового и, проведя добрых пять лет за границей, я был похож на человека с отстающим развитием. Я, словно великовозрастное дитя, лишь только впитывал в себя все ощущения и краски жизни, не пытаясь давать им собственной оценки.

И потом мне не хотелось ударить лицом в грязь перед Митей. Было бы невозможно признаться ему в том, что это место, куда я его так торжественно привел, является самой пошлой и чудовищной клоакой. И что в нём собираются вовсе не «сливки общества», а настоящие его отбросы. Что вся эта чванливая публика не кто иной, как развратники и проходимцы всех мастей. Но все эти оценки придут ко мне гораздо позже, увы. А пока с фальшивой бодростью я шептал Кортневу о том, что «у богатых свои причуды», и что так модно в декадентской среде.

Когда мы лениво возлежали на широких диванах восточного кабинета, я даже попытался развить эту тему:

– Кортнев, расслабься. На востоке говорят, чем зеленее плод, тем он слаще.

В этот раз я курил опиум гораздо вдумчивей, чем в первый раз. Во время сеанса мне снились диковинные сны. Мне казалось, что я индийский раджа, владеющий огромным гаремом, состоящим из совсем юных и непорочных созданий. Я отчетливо помнил их обнаженные тела. Этот опиумный дурман усилил моё вожделение… Но, помимо эротических видений, меня сопровождали картины райских садов и поистине сказочных лесов. В мои уши вливался шум горных водопадов, падающих в озера хрустальной чистоты. В этих изумрудных водоёмах я купался вместе с юными наложницами, а райские птицы пели нам свои прекрасные песни. Моим последним видением был лохматый попугай, окрашенный в лиловый и пурпурный цвета. Это была поистине гигантская птица. И помню, что от ее странных размеров мне стало очень смешно. Во сне я так смеялся, что проснулся.

Позднее Митя рассказывал, что ему тоже снились диковинные сны. По его словам он летал из Москвы в Санкт-Петербург, широко разведя руки, словно горный орел.

Что грезилось бывалому Михаилу, я не стал расспрашивать. Утром мы разошлись по домам. А вечером этого же дня Михаил привёл нас на квартиру, где небольшая компания нюхала кокаин. Там мы с Митей только начинали пробовать свои первые «белые дорожки».

Знаете, господа, я не горю желанием рассказывать вам в подробностях все впечатления, которые свалились на нас с Кортневым в те дни. Мы видели всякое. И много во всём этом было мерзости и порока. За первым знакомством с группой, любителей кокаина, последовали походы в иные подобные места. Среди «почитателей белого порошка» нам встречалось много артистов, поэтов и художников. Но были здесь не только люди искусства. Встречал я там и врачей, и военных. И финансистов, проматывающих из-за этой страсти казенные деньги. Бывало тут всякое.

Мы вновь видели голых женщин, изможденных этой пагубой, готовых за одну дозу отдаться первому встречному. Мы видели мальчиков и девочек, находящихся на услужении богатых господ. Эти подростки были наркоманами с детства. Ах, если бы вы знали господа, какая бездна порока таилась за вратами, на которых висела табличка «Кокаин». Всё человеческое достоинство должно было быть оставлено у порога, ведущего в эти врата. Честь, совесть, стыд и разум – всё тонуло в пучине, имя которой – «Кокаин».

На дворе стояла вторая половина декабря. Конечно, за этот короткий срок мы с Кортневым еще несильно втянулись