Шевалье (Рыцари). Книги 1-3 - Жюльетта Бенцони

– Будем надеяться, что все обойдется, – вздохнул он. – Для сына хозяина этого оказалось достаточно, но змея была куда меньше.

– А мы сделаем еще кое-что. Ты сможешь развести огонь? С помощью кремней?

– Конечно! Вот увидишь!

Василий поколдовал с камнями, с деревянным кругляшом, который нашел неподалеку, кучкой сухого тростника, и тростник вскоре задымился, а потом над ним показался язычок пламени. Мальчик подкладывал в огонь сухой тростник, а Рено, чувствуя, что голова у него кружится, держал на огне клинок кинжала. Постепенно клинок раскалился, и тогда Рено сунул в рот тростинку, стиснул ее изо всех сил зубами и приложил раскаленную сталь к ране. Боль была такой, что он потерял сознание…

Сознание вернулось к нему, но вместе с жаром лихорадки, заслонившей от него реальность пеленой кошмаров. Он видел своих больных товарищей, умирающих в лагере под Эль-Мансурой, снова хоронил приемных отца и мать, на его глазах погибал Робер д’Артуа и прощался с жизнью изможденный приступами желудочной болезни король. Рено опаляло пламя большого костра, среди языков которого мучилась женщина, он старался уверить себя, что это Флора, но с ужасом узнавал Маргариту… Гримасничая, окружали его демоны, уродливые исчадия ада, Рено корчился от ужаса и отвращения, но сил убежать от них у него не было. Иногда ему становилось легче, и он пил воду из прохладного ручья. Потом чувство облегчения стало наступать чаще, а языки адского пламени, в котором, ему казалось, он будет гореть вечно, стали отдаляться.

Однажды утром Рено услышал крик пеликана и открыл глаза. Он увидел, что лежит на куче сухого тростника возле стены, над ним – выступ крыши, но дальше простиралось голубое небо. Он приподнялся, сел, отбросив козлиную шкуру, которой укрыла его неведомая рука, и понял, что он один в полуразрушенном доме и что солнце уже высоко. На секунду он растерялся, не понимая, как здесь оказался… Но как только он увидел свою ногу, тщательно замотанную куском ткани и так крепко завязанную, что он даже не смог развязать узел, память к нему вернулась. Тут в комнату вошел Василий. Увидев Рено сидящим, он от изумления едва не уронил кувшин, который держал в руках.

– Ты выздоровел? – спросил он, и в его голосе звучало тоскливое недоверие, а не радость. – Ты правда выздоровел?

– Похоже, что так. Я сильно болел?

– Ужасно. Мы уже не верили, что ты справишься с болезнью.

– Мы? А кто это – «мы»? Ты тут не один?

– Слава Господу, нет. Без помощи одного здешнего пастуха я мало что мог бы сделать. Он услышал твой крик, когда ты прижигал укус, и пришел узнать, в чем дело. Я сказал, что мы сбежали от мамелюков, что ты мой брат, и он мне помог. Он принес тебя сюда и приходит к нам время от времени со своими козами, хотя мы с тобой далеко от его хижины. Он поит тебя козьим молоком, и с утра я пошел за ним, но не был уверен, что застану тебя живым. Вчера Мурад, так зовут пастуха, сказал: если ты переживешь эту ночь, то, может, и останешься в живых. Ты ее пережил! Если бы ты знал, как я рад!

С чувством живейшей благодарности Рено потрепал Василия по кудлатой головенке.

– Поверь, я тоже очень рад. И очень тебе благодарен. Давно я тут?

– С неделю, наверное.

– Боже мой! А мое поручение?

Рено рванулся, собираясь встать, но Василий удержал его.

– Сиди спокойно! Сначала посмотрим, что с ногой.

– К черту ногу! Ты забыл, что сказал король? Я должен предупредить королеву, сказать ей, что Дамьетта…

– Жена твоего короля еще здесь, – сообщил хриплый голос, – и Дамьетта пока еще тоже принадлежит ей…

На пороге стоял пастух. Странная фигура – в козьих шкурах с седой бородой, когда-то он, должно быть, был высокого роста, но годы согнули его, он опирался на посох с загнутым верхним концом. На заросшем бородой лице с густыми мохнатыми бровями выделялись удивительно живые блестящие черные глаза, они были похожи на агат и удивляли своей молодостью. Еще удивительнее было то, что пастух свободно говорил на франкском наречии. Поглядев на изумленные лица Рено и Василия, пастух рассмеялся:

– Да, молодой человек, я тоже приехал из Франции, но только очень давно. Еще в те времена, когда мессир Жан де Бриенн стал королем Иерусалима, а я сражался здесь за Дамьетту. Я тоже был ранен, и одна женщина, здешняя крестьянка, выходила меня, и я остался с ней. Десять лет тому назад Нил, разлившись, унес ее вместе с нашим домом. Я долго горевал, она была мне хорошей женой, и не стал строить нового дома. Так и живу бродягой со своими козами. Но, похоже, тебе стало лучше?

– Да, гораздо лучше, и этим я обязан тебе. Но почему ты рассказал мне, кто ты такой?

– Чтобы поговорить с тобой на языке франков. Я сразу понял, что ты франк. В бреду люди становятся болтливыми, но я не стал ничего говорить малышу.

Он славный мальчуган и думаю, что предан тебе. Но он грек, а от греков никогда не знаешь, чего ждать…

– А ты не боишься, что он догадается о твоей тайне? Мы ведь говорим на языке, которого он не понимает.

– Ничего страшного! Для меня такое счастье говорить на родном языке! Дай-ка я посмотрю твою ногу.

Мурад присел на корточки и стал распутывать повязку, под ней обнаружилась зеленоватая кашица с сильным запахом.

– Лук, – объяснил пастух. – Он хорошо помогает при ожогах, а ты устроил себе знатный ожог, и правильно сделал. Даже после прижигания ты едва не попал к храбрецам в райские кущи. Считай, что тебе повезло.

Пастух достал из мешочка на шее комок, похожий на корпию, снял им с раны кашицу, потом промыл рану растительным маслом. Рана еще не зажила, но не гноилась, и коричневые корочки по краям начали отваливаться.

– Куда лучше, чем я думал, – признался пастух и еще раз тщательно смазал ногу Рено маслом, потом положил на рану лист инжира и завязал ногу чистым куском полотна, явно выстиранным в Ниле, потому что он лежал и сушился в доме на большом камне. Забинтовав больному ногу, Мурад встал и оглядел осунувшегося, изможденного больного.

– Вид у тебя, прямо скажем, не цветущий! – улыбнулся он. – Хорошо бы тебе побыстрее набраться сил. Молока моих коз, которым мы тебя поили, для тебя теперь маловато. Но