Соленый ветер Ле Баркарес - Мила Дуглас

оглушило меня. Тулуза. Рождество. Вместе. Вне их безопасного кокона у моря. Это был еще один гигантский шаг для него, человека, бежавшего от чувств, толпы и праздничной суеты. От самой жизни. И снова этот страх – страх, что он не выдержит и передумает, что сбежит.

Я встала, обошла столик и села рядом с ним на узкую скамейку. Положила руку на предплечье Этьена, чувствуя под пальцами теплую шерсть свитера и твердые мышцы. Наклонилась так близко, что наши лбы почти соприкоснулись, и посмотрела прямо в его серые глаза, в ту бездну страха и надежды.

– Этьен Дюран, – сказала я тихо, но так, чтобы каждое слово врезалось в него, как клятва.

– Не передумаю. Насчет Тулузы. Насчет контракта. Насчет всего. Никогда.

Этьен не ответил. Но плечи его, незаметно напрягшиеся с момента предложения, резко опустились, освобождаясь от невидимой тяжести. Он закрыл глаза на долю секунды, глубоко вдохнув, словно выныривая из глубины. Когда Этьен открыл их снова, в них светилось что-то хрупкое и невероятно сильное. Его рука легла поверх моей на предплечье – теплое, шершавое, безмолвное «спасибо». Затем он крепко сжал мои пальцы.

– Тогда едем, – просто сказал он. – Завтра. Выбирай, где будем жить. Самый шумный район. С самыми яркими огнями.

Мы вышли из кафе в прохладный предвечерний воздух. Манки, дремавший на заднем сиденье старого грузовика, лениво поднял голову. Этьен завел мотор. Я положила руку ему на колено. Он накрыл ее своей – тяжелой, надежной.

Мы ехали вдоль берега, обратно к нашему дому, к нашему морю. Планы на Рождество – яркие, как обещанные огни Тулузы, хрупкие, принесли новое, только что выдержавшее испытание контрактом, доверие между ними. Будущее, пока еще туманное, но уже их общее, лежало не в бумагах, а здесь, в тепле прикосновения, в шуме мотора, в темной глади моря за окном, уходящего вдаль, к горизонту.

Глава 18. Огни Тулузы.

Тулуза встретила нас не холодом, а прохладной, влажной дымкой, сквозь которую пробивались огни – тысячи огней. «Город огней» оправдывал имя: гирлянды висели над улицами, переливались на фасадах старинных особняков из розового кирпича, отражались в темных водах Гаронны. Предрождественская суета была густой, шумной, но не давящей. Этьен вел уверенно, одной рукой держа меня за руку, другой крепко сжимая поводок Манки, чей взгляд метался между новыми запахами и толпой, уши настороженно стояли торчком.

Мы избегали самых людных площадей, бродя по узким улочкам, заглядывая в витрины бутиков и антикварных лавок. Я чувствовала легкое головокружение от смены обстановки, от яркости, от его руки в своей.

Бистро «Le Faucon» («Сокол») спряталось в переулке недалеко от Капитолия. Небольшое, уютное, с темными деревянными стенами, завешенными старыми картами и фотографиями самолетов. Этьен толкнул дверь, и сразу же из-за стойки раздался громкий возглас:

– Дюран! Sacré nom, c’est toi?! 8

К ним шел плотный, лысеющий мужчина лет сорока с широченной улыбкой и живыми глазами. Он обнял Этьена грубым, но искренним объятием, хлопнул по спине.

– Бернар, – представил Этьен, слегка отстраняясь, но с непривычной легкостью в голосе. – Мой… сослуживец. Армейские времена. Он кивнул на меня и Манки. – Моя Анна. И Манки.

Бернар окинул меня внимательным, но доброжелательным взглядом.

– Анна! Enchanté! Наконец-то наш затворник нашел себе спутницу! И такую очаровательную!

Он схватил меня за руки, чмокнул в обе щеки. Потом наклонился к Манки:

– Eh, le beau garçon!9

Ужин был шумным, теплым. Бернар сыпал армейскими байками, от которых Этьен хмурился или крякал коротким смешком, но не останавливал. Я смеялась, чувствуя себя незваным гостем в этом мужском мире, но желанным. Этьен заказал cassoulet – знаменитое тулузское рагу. Я колебалась между десертами.

– Анна Павлова? – Я водила пальцем по меню. – Интересно… Это же русский десерт!

– C’est léger comme une ballerine!10– подмигнул Бернар. – Безе, фрукты, крем – délicieux!

Я выбрала его. Когда воздушный десерт, украшенный сливками и ягодами, поставили перед мной, решила рассказать историю своей тезки. Тихо, пока Бернар отвлекся к другому столику, а Этьен слушал, разламывая хлебную корочку.

– Она была звездой. Балериной. Анна Павлова. Всемирная слава. Ее «Умирающий лебедь»… это было что-то невероятное. Говорят, зал рыдал.

Я провела ложкой по клубнике в десерте.

– А умерла она… далеко от дома. В Гааге. От пневмонии. Простудилась…

Я взглянула на Этьена. Его глаза были прикованы ко мне.

– Она умерла, не дождавшись весны. Не вернувшись домой. Ее последние слова: «Приготовьте мой костюм лебедя».

Я сделала маленькую паузу.

– Печально, правда? Такая слава… и такая одинокая кончина вдалеке.

Этьен молчал. Потом кивнул. Не в ответ на печаль. А как знак того, что услышал. Понял тему. Утрата. Расстояние. Одиночество. Он допил вино. Потом заговорил сам. Негромко, глядя куда-то мимо меня, на старую карту Лангедока на стене.

– Здесь, на юге… были другие. Которых тоже не поняли. Катары.

Его голос был ровным, как на лекции.

– Они верили иначе. Проще. Ближе к Богу, без всей этой…

Он махнул рукой, не находя слова.

– Церковь назвала их еретиками. Объявила крестовый поход. Альбигойский.

Этьен посмотрел на меня.

– Горели. Города, замки… люди. Говорят, в Безье вырезали всех. «Убивайте всех, Господь узнает своих».

Он произнес эту страшную фразу без эмоций, как факт.

– Монсегюр… их последняя крепость. Стояли долго. А потом сдались. Тех, кто не отрекся… сожгли у подножия горы. Большой костер.

Этьен замолчал. Звуки бистро – разговоры, смех, звон бокалов – казались теперь резкими, чужими.

– Пепел… он все еще там. В земле. Называют его «Поле сожженных».

Он отпил вина.

– Вот так. За веру. За то, что думали иначе.

История висела в воздухе между ними – тяжелая, мрачная. История огня, уничтожившего целые города и поселения. Я почувствовала озноб. Это был не просто урок истории. Это было эхо его собственного огня – вины, отчаяния, поджога верфей матерью. Эхо ненависти, которая сжигает.

Ночь в снятой квартире была беспокойной для меня. Городские звуки казались громче, чужими. Проснувшись от крика где-то на улице, я пошла в ванную. И замерла. Большое зеркало во весь рост отражало мое бледное лицо, растрепанные волосы, тень под глазами. И вдруг – воспоминание.

Не Тулуза. Дед умер. Их квартира в Питере. Полумрак. Мама, с заплаканным лицом, занавешивает все зеркала темными тканями.

– Чтобы душа не заблудилась, Анечка. Чтобы не испугалась своего отражения…

Ее голос дрожит. Запах воска и красных гвоздик.

А потом, на смену – другой образ, резкий, слепящий до ужаса.

Хоспис. Белые стены. Мама в кровати. В зеркале