Хризолит и Бирюза - Мария Озера

Я сделала шаг вперёд и, стараясь говорить уверенно, произнесла:

— Мистер Циммермах, я хотела бы стать спонсором для самого одарённого ученика вашей школы.

Мне казалось, даже воздух в кабинете замер от неожиданности этих слов.

Глава IX

Директор Циммермах медленно опускает очки на кончик носа и пристально вглядывается в меня поверх стёкол. В этом взгляде нет ни раздражения, ни тревоги — лишь холодная академическая выверенность. Я замираю на пороге, сдерживая дыхание, словно гимназистка, вызванная к директору за неподобающий вид в церкви.

Он долго не говорит. Сначала разглядывает меня — от поношенных ботинок до затенённого лица. Затем переводит взгляд на Лоренца. И только когда их глаза встречаются, когда Винтерхальтер-младший чуть кивает, подтверждая своё участие, директор отвечает ему таким же молчаливым жестом.

Наконец, он складывает пальцы в замок над безукоризненно ровной поверхностью стола и чуть склоняет голову, приглашая нас войти. Я осторожно подхожу, усаживаясь на край стула, будто даже дерево здесь принадлежит какому-то высшему чину, и к нему надо относиться с почтением.

— Хаас, — негромко проговаривает он, будто пробуя фамилию на вкус, как старое вино. — Не думал, что когда-нибудь снова увижу вас в этих стенах.

Я не знаю, что сказать — меня захлёстывает волнение. Я не ожидала, что он меня вспомнит. Но теперь, глядя на этого человека — с его сединой, выправкой и неизменной строгостью, — я понимаю: вряд ли он когда-либо забывает учеников, особенно тех, кто запомнился.

— Да, сэр. Я… вернулась.

— Когда вы учились здесь, — продолжает он, всё ещё не моргая, — вы, кажется, единственная за пятилетку, кто набрал на экзамене по естественным наукам полный балл. И ваше сочинение по истории висело у нас в холле почти два года.

Я чувствую, как к щекам приливает кровь. Тогда это казалось обычной учебной победой. А теперь… это часть прошлого, которое, несмотря ни на что, признано достойным.

— Что же привело вас обратно, мисс Хаас?

Я сглатываю и, собравшись с духом, выпрямляю спину.

— Я хотела бы… стать спонсором. Для одного из учеников. Самого способного. Или… самой способной, — добавляю я быстро, — чтобы у него или у неё был шанс продолжить учёбу. В университете. В Верхнем городе, если получится. Или хотя бы в техникуме.

Циммермах не отвечает сразу. Он, словно испытывая меня, сохраняет молчание. Затем откидывается в кресле, сдвигает очки обратно на переносицу и медленно поднимается. Проходит к шкафу, выдвигает ящик, достаёт несколько аккуратно оформленных папок.

— Я бы хотела делать это анонимно, чтобы только Вы были в курсе сложившейся ситуации, — добавила я, пока директор разворачивался в нашу сторону.

Он кладёт их на стол с тем самым жестом, с каким преподаватель преподносит экзаменационные билеты: строго, взвешенно, с чувством ответственности.

— Перед вами три выдающихся ученика наступающего выпуска, — проговорил мистер Циммермах, с привычной своей степенностью, будто читая сводку об уездных налогах, — каждый из них демонстрирует исключительные успехи в своём направлении.

Его голос тек плавно, размеренно, и в этой обстоятельности было что-то успокаивающее. Я разложила перед собой три аккуратные папки, каждая — чуть потёртая от частого обращения, с приложенными снимками, чертежами и справками. Пальцы с легкой дрожью касались гладкой бумаги, как будто от этого выбора зависело больше, чем просто судьба одного школьника.

Я сразу поняла: по бумагам не решить. Листая страницы, я словно скользила по поверхности жизни — без глубины, без душевного контакта.

Первый — юноша с выразительным лбом и цепким взглядом — был инженером. Его работы в области биомеханики уже занимали призовые места на научных ярмарках столичного округа. Один из его прототипов — биотехнический протез руки — имел столь тонкую настройку, что мог повторять движение живого тела с точностью до мускульного напряжения. А ещё в досье говорилось о некоем проекте по разработке вычислительной машины, имитирующей работу мозга… Я даже запнулась: такие идеи были сродни фантастике.

Второй — бледный, веснушчатый, с неуверенной улыбкой — оказался юным биологом. Он разводил растения с необычной нейрооткликой. В аннотации было написано: «когнитивные фитоформы». Цветы, способные реагировать на интонацию, движение, прикосновение. Он писал, что одиночество — болезнь века, и если человеку не с кем говорить, он сможет говорить хотя бы с живым. От этих слов в груди защемило.

Третьей была девушка с каштановыми волосами и тяжёлым, проницательным взглядом голубых глаз. В её деле лежали снимки картин. Пейзажи, написанные маслом, настолько насыщенные светом и тенью, что казалось — это не холст, а окно в другой мир. Один из рецензентов, судя по приписке, уверял, что, стоя перед её работой, слышал шум прибоя и чувствовал запах солёного ветра.

Я перелистывала страницы снова и снова, в надежде, что взгляд зацепится — нет, не за талант, не за регалии, а за душу. Но её на бумаге не разглядеть.

— Сложно, — прошептала я, почти теряя силы от напряжения и времени, потраченного на изучения всего. — Они все невероятные. Я… должна увидеть их.

Лоренц, всё это время стоявший в стороне с благородным терпением, подошёл ближе и мягко положил ладонь на моё плечо.

— Птичка, давай вернёмся завтра, — его голос был чуть ниже шёпота, — увидим их в деле. Ты поймёшь.

Я позволила себе выдохнуть, откинулась на спинку стула. Словно отпустило.

— Да, ты прав, я голову сломаю быстрее, чем приму хоть какое-то решение, — кивнула я, обращаясь и к Лоренцу, и к директору одновременно. — Простите за поспешность. Завтра, если вы не возражаете…

Мистер Циммермах сдержанно кивнул, собрал папки обратно, уложил в ящик, словно убирая в архив не досье, а хрупкие, бережно оформленные надежды.

Я неловко замялась, не зная, как завершить беседу, но Лоренц легко протянул руку директору и с достоинством, чуть склоняя голову, поблагодарил:

— Благодарю за преданность вашему делу. Без таких, как вы, господин Циммермах, Нижний город давно бы вымер духовно.

Мы вышли в холл, где звук наших шагов эхом отдавался от плитки, как от стен старого театра. Я взглянула на потолок — всё тот же, как в детстве. Ветер из распахнутого окна трепал мои волосы, и с тихой благодарностью я подумала: хорошо, что мы ещё можем вернуться туда, где нас когда-то ждали.

Возле ратуши нас ожидал мотоцикл — тяжёлый, с металлическим блеском, он казался здесь странным пришельцем из будущего, застывшим на фоне старинных фасадов. Боковым зрением я уловила, как качаются деревья — ветер, поднявшийся внезапно, гнал за собой воздух, как дирижёр — волну