Черноокая печаль - Зарина Солнцева

противилась. А потом осознала, что не так уж и плохо под моим боком. Никто не трещит без умолку. Никто не деспотирует, обучая, что как делать. И детвора не тормошит терпение со своими криками и мельтешанием. Не то что у меня! Тишь да гладь.

Сама того не зная, жена торгаша сделала мне прекрасную услугу. Толкнула Наталку прямо в мои загребущие объятья.

Вдыхая такой сосновый запах, успевший стать родным, я на миг прикрыл глаза. Так спокойно на душе. Легко. Никогда такого не ощущал. Я даже про мастера мечей и кузнеца позабыл.

— Наталка?

— Ммм?

Сонно мычит она, не дергаясь, и я, протянув руку, указательным пальцем начинаю рисовать узоры на хрупкой спине. Поверх нетолстой ткани платья.

— Кто тебя ждет в Белоярске?

— Сестра. Старшая со своей семьей.

— А батька и мать?

На миг утонченная спина девушки застыла натянутой тетивой. Повернувшись неловко ко мне личиком, черноволосая слегка отодвинулась. Оставив между нами локоть свободного места. Будто напоминая, что нам нельзя близко. Себе или мне напоминая?

— Сирота я. Одна сестра осталась, к ней и иду. — сказала неохотно, опустив глаза вниз и уже позабыв о сне. И тут же, словно желая отбросить дурные ощущения, перекинула вопрос на меня.

— А ты зачем путь туда держишь?

— Выполняю поручения брата. — умиротворенно вздыхаю я, спрятав ужасно зудящую ладонь под щеку. Она так и норовит коснуться девчонки.

— У тебя есть брат?

Распахивает недоуменно очи чернявая и тут же бросает взгляд на широкую спину Мирохи, чуть поодаль от наших ног. Тут же улавливаю нить ее дум. Мотаю головой с ухмылкой.

— Да нет, милая. Мы с Мирошей одногодки, лучшие друзья. Братья по духу, но не по крови. А кровных братьев у меня два. Оба старше. Я младшенький в нашей семье.

— Ну да... — жмёт она задумчиво плечом, будто опомнившись. — Ты же Третьяк , я как-то не допоняла сразу.

— А у тебя еще, кроме старшей сестры, есть кто?

Она грустно едва ли заметно мотает головой.

— Все, кто был, погибли на фронте. Я с Матришей одна осталась.

— Сестры по духу или кровные на войне сгинули?

Не знаю, зачем спросил. Наверное, потому как дурной. Гром — старшой наш, часто так говорил. Но не мешкая и не раздумывая, Наталка отвечает.

— Родные сгинули.

Груснеет она пуще прежнего. Видно, вспомнила умерших. М-да, Третьяк, и ты хорош! Зачем только ей напомнил?! Дурья башка! Неисторимо свербит у меня в груди от ее горя, так и хочется затискать в своих объятьях, и я бы затискал. Честное слово!

Только вот не только по рукам получу, а еще сильнее от себя ее оттолкну. Странная она у меня, колючая чутка. Ну ничего, милая, я все твои колючки по одной поотщипаю.

И начну прямо сейчас. Не знаю, как получилось. Хотя нет, нагло вру... Натаскан я знатно в делах сердечных. Оттого и ловки были мои движения.

За затылочек ухватил непонимающе хлопающую Наталочку, второй лапой за талию к себе потянул резко. Так что она в мое твердое тело впечатлилась, как в скалу, с тихим вздохом, и своим ртом накрыл ее по-девичьи нежные и мягкие уста.

То ли с испугу, то ли от сладости меня сразу не оттолкнули. Но и не ответили. А я что? А я ничего! Молчание — это ж знак согласия!? Вспомнилась умная мысль. И поплотнее ее к себе прижал, продолжая терзать нежные уста.

Аккуратненько так, но крепко держа. Пришла в себя моя ненаглядная лишь от многозначительного кашля Мирохи на возницах.

— Кхм!

Ну, друг, от тебя я такого не ожидал! Кое-как высвободив свою ладонь, Наталка от души огрела меня по морде. И с ярко горящими глазами ловко отползла к противоположному краю телеги. Расстояние смехотворное, но для глубоко утопшего в женщине мужика практически трагичное.

— Не смей!

Тихо процедила она сквозь зубки, когда я уже собрался снова к ней подползти. Она отчаянно обнимала себя руками, слегка пришибленно переводя взгляд от места, где мы недавно обнимались, и до меня. Так растерянно и по-детски испуганно, что меня аж совесть загрызла.

Да будет тебе, милая! А то мне сейчас покажется, что я первый, кто распечатал печать невиности с твоих сладких уст! Ты же на войне была! Ладно, невинность сохранила! Молодчина ты моя! Но поцелуй, неужто никто не своровал раньше меня?

Да ладно...

Гляжу на нее. Такую растерянную, раскрасневшуюся, как маков цветок, и как будто взгляда не могу отвести. А она пальчиками своими тонюсинькими пышные уста ощупывает, а потом спешно их облизывает.

— Не делай так больше, медведь! Понял?

Дрогнувшим голоском требует. И я бы ей доверительно кивнул, только врать неохота.

— Понял. Но делать буду. Много раз и слаще.

— Третьяк...

Тянет с угрозой. На что я широко ей усмехаюсь, демонстрируя зубы. Подаюсь слегка вперед, заставляя девчонку вжаться прелестным задом и узкой спиной в бортик телеги.

— А почему нет, милая? Я муж тебе, ты мне жена.

— По-нарошку! — тянет обвинительно и сурово на меня смотрит своими крупными глазищами. М-м-м, так бы и съел.

— Наталк, ну тебе же понравилось?

Отпускаю голос до томного шепота, глядя на нее не моргая. Боясь упустить из виду хоть одну ее эмоцию. Она же сейчас такая... Такая нежная... Напуганная... Уязвимая...

И на дне этих огромных глазищ столько всего плещется. Много-много. Только не печаль. И я готов стерпеть еще одну оплеуху, лишь бы выкоронить это совсем неуместное к ее годам чувство.

— Еще чего удумал, медведь! — она гордо поднимает подбородок, совсем по-девичьи подаваясь ребячеству, и фырчит мне глядя глядя: — Только сунься ко мне.

— Понравилось же?

Щурю я глаза, замечая, как она заределась.

— Нет!

И щечки порозовели, будто свеклой сочной по них прошлись!

Хороший знак. Мне-то не знать. Хотя смущение не ведомо медведицам, они бабы страстные да целеустремленные. Невинных возраста Наталки в наших селениях не припоминаю. Если баба свободна, то ей много чего дозволено. Только дитя может привязать ее к отцу своему ребенку. Поэтому они и стараются понести только от выгодной партии. А если получается иначе, то не стесняются выкинуть плод.

По правилам предков это наказуемо. И недопустимо. Валес за подобное карает, да и Леля тоже. Но опять-таки по нашим заветам самка ровня самцу, пока открыто его не признает. Аль не понесет от него.