Предатель. Я тебе отомщу - Виктория Ким

не треснула под тяжестью моего собственного дыхания. Сердце колотится, каждый удар — как молот, отдаётся в висках, в горле, в кончиках пальцев, что дрожат, несмотря на стиснутые кулаки. Я чувствую эту дрожь — предательскую, непрошеную, — как будто тело хочет выдать всё то, что я прячу за этой проклятой маской.

Слова Эльвиры всё ещё жгут, как кислота, что разъедает остатки моей гордости. Но я не сломалась. Не перед ней, с её ядовитой ухмылкой и острыми каблуками. И не сломаюсь здесь, среди этих чужаков в шёлке и бархате, что улыбаются мне, как стервятники, ждущие падали. Я должна идти вперёд, должна держаться, хотя ноги — как свинцовые гири, каждый шаг — как хождение по тонкому льду, что трещит под моим весом, грозя провалиться в бездну.

«Что я вообще здесь делаю? Зачем я согласилась на этот маскарад? Чтобы доказать ему? Себе?»

Игорь Николаевич находит меня почти сразу. Его фигура проступает сквозь толпу — высокий, в тёмном костюме, что облегает его, как вторая кожа, с этой холодной, непроницаемой уверенностью, что окружает его, как броня, отполированная до блеска. Он идёт ко мне, и я замечаю, как несколько пар глаз — цепких, хищных, впиваются в него: инвесторы, партнёры, волки в дорогих пиджаках, что выжидают момент для прыжка.

Начальник останавливается рядом, чуть наклоняет голову, и его взгляд — острый, как скальпель, проницательный, как рентген, — цепляется за моё лицо, ищет трещины в этой хрупкой оболочке, что я зову собой.

— С вами всё в порядке, Анастасия? — спрашивает он, его голос ровный, как натянутая струна, но в нём скользит лёгкая тень беспокойства, что кажется мне чужеродной в его холодной натуре. — Выглядите бледнее обычного.

Его глаза задерживаются на мне чуть дольше, чем нужно.

Я стискиваю зубы так сильно, что челюсть ноет, чувствуя, как жар — предательский, горячий — взбирается по шее к щекам, выдавая меня с потрохами. Он заметил. Конечно, заметил. Но я не хочу его внимания, не хочу, чтобы он копался в моих ранах, разглядывал мою слабость, как экспонат под стеклом.

— Семейные обстоятельства не радуют, — выдавливаю глухо, голос хрипит, как будто пробивается сквозь толщу воды, и я ненавижу себя за эту слабость, что просачивается в каждую букву. — Долго мы здесь ещё будем? — как бы невзначай интересуюсь, бросая взгляд куда-то в сторону, на мелькающие силуэты гостей.

— Не пришлись по душе пафосные мероприятия? — спрашивает он, и в его тоне проскальзывает что-то вроде насмешки, но мягкой, почти дружелюбной, что кажется мне фальшивкой, натянутой поверх его холодного расчёта.

Игорь чуть улыбается, уголок губ приподнимается, но я не вижу в этом тепла — только сталь, отточенную и бесчувственную.

— Предпочла бы им чтение книги, — бросаю я резко, и это правда, что вырывается из меня, как выстрел из ружья, оставляя дымящуюся гильзу в груди.

«Книги не предают, не лгут, не душат тебя своим блеском, не смотрят на тебя, как на падаль,» — думаю я, представляя, как сжимаю в руке фужер до треска стекла, до боли, что могла бы отрезвить меня, вырвать из этого кошмара. Только боль сейчас кажется настоящей, единственной, что может меня удержать.

— Звучит наивно, но, пожалуй… это вызывает уважение, — подмечает Игорь, и его голос опускается на полтона, становится глубже, как будто он действительно впечатлён, хотя я не верю ни единому его слову. — Ещё пятнадцать минут, и пойдём, — говорит он, кивая в сторону группы мужчин в строгих костюмах, что стоят неподалёку, бросая на нас взгляды — цепкие, оценивающие, как у стервятников над раненым зверем.

Игорь берёт меня за локоть — не грубо, но с этой проклятой уверенностью, что бесит меня до дрожи, — и ведёт к ним. Инвесторы. Их лица — как маски, высеченные из холодного камня: острые скулы, натянутые улыбки, что не доходят до глаз, взгляды, что ощупывают меня, как товар на прилавке, прикидывая, сколько я стою.

Сергеев представляет меня — "Анастасия, мой новый перспективный сотрудник", — и я киваю, выдавливая из себя жалкое подобие улыбки, хотя внутри всё вопит.

Их голоса сливаются в монотонный гул, слова о процентах, сделках, будущем тонут в рёве крови, что стучит в ушах, как барабаны перед битвой. Я стою, как манекен, пустая оболочка, пока они обсуждают меня, будто я — призрак, которого здесь нет.

И вдруг зал вздрагивает, как от удара грома. Гул голосов обрывается, как лопнувшая струна, и я вижу его — Артёма.

Он не выходит — он врывается в поле моего зрения, пробивая толпу, как таран. Его шаги тяжёлые, резкие, как удары молота по железу, каждый отзывается эхом в моих костях. Лицо искажено гневом, черты заострились, как у зверя, что почуял кровь, глаза горят, как раскалённые угли, и я знаю этот взгляд — он хочет раздавить меня, стереть в порошок, уничтожить всё, что я пытаюсь построить. Его кулаки сжаты, вены на руках вздулись, плечи напряжены, как натянутый лук, и он смотрит прямо на меня, как на мишень, в которую сейчас вонзит весь свой яд. Я чувствую, как воздух густеет, как он давит на меня, как страх ледяной волной заливает грудь, подбирается к горлу.

— Ты ещё пожалеешь, что связалась с этим куском дерьма, — рычит муж, оказавшись ближе, его голос громкий, хриплый, рвётся сквозь шёпот толпы, как вой сирены.

Он делает шаг ко мне, и я чувствую, как ноги подкашиваются, как земля уходит из-под меня, как страх сжимает лёгкие, не давая вдохнуть.

Но Игорь реагирует быстрее, чем я успеваю рухнуть. Он встаёт между нами, его фигура — как нерушимая стена, что отсекает Артёма от меня, как щит, что я не просила, но который сейчас спасает мне жизнь. Его лицо остаётся спокойным, как озеро в штиль, но в глазах — сталь, холодная, непрошибаемая, что блестит, как лезвие на свету.

— Не стоит разбрасываться опрометчивыми обещаниями, — хладнокровно отзывается мой босс, его голос тихий, но острый, как клинок, что режет тишину на куски. — Либо действуйте, либо проваливайте. Проигрывать тоже нужно уметь. Слышали о подобном, Морозов? — добавляет он, и в его тоне нет ни капли сомнения, только презрение, что хлещет Артёма, как плеть, оставляя невидимые следы на его багровеющем лице.

Толпа затихает, как море перед штормом, и взгляды — десятки, сотни острых игл — вонзаются в происходящее, пригвождая к месту. Воздух густеет, тяжелеет, пропитывается электричеством, что трещит вокруг, словно перед грозой. Ощущение липкое, удушающее, давит на грудь, мешает вдохнуть.

Артём открывает рот, челюсть дрожит от ярости, но