Серебряная кожа. Истории, от которых невозможно оторваться - Элеонора Гильм

– Пусть гниет!

– Скажи, где твой брат? Нужно принести его в чум, пока Дедушка не вернулся.

– Я его ненавижу. Ты не будешь ради выродка рисковать жизнью!

– Так нельзя. Ты не права, – Хиркан нахмурился. Его узкие глаза сверкали.

– Почему нельзя? Он издевался… бил меня. Пусть умрет!

– Нет. Ты не заслужила такую кару. Отравишься этой мыслью и не сможешь так жить. И наши дети не смогут. Пошли.

***

Мэнрэк смачивала раны травяными отварами, шептала тунгусские слова, которым научила Синильга. Через неделю, вернувшись из забытья, Василий застонал. Еле разлепив глаза, он увидел у ложа дикарку в причудливом меховом кафтане.

– Ты что, чумазая? Убить меня хочешь? Уйди, уйди от меня. Брысь! – Василий пытался подняться, махнуть рукой, но силы было не больше, чем у младенца.

Феша, разом вспомнившая детство, жестокость брата, окунулась в ярость. Она сжала нож, которым только что резала оленину.

Отвернулась. Дышать глубоко, как учила названная мать Синильга. Человека не изменить. Даже Бог не в силах этого сделать.

Брат заснул опять. Только через три дня очнулся, жадно глотал похлебку, чавкал, точно щенок. Не раз и не два бросал взгляды на спасительницу и все же выдавил робкое:

– Феша, ты?

– Теперь меня зовут Мэнрэк.

Василий хотел что-то сказать, но проглотил колючие вопросы.

***

В израненное тело возвращалась жизненная сила, и Василий становился нахальнее. Смеясь, карябал грязным ногтем выточенную из кости фигурку лосихи – Праматери людей. Передразнивал Хиркана, коверкавшего русские слова: «мулчина», «зена».

– Менрека! Так вроде тебя зовет твой узкоглазый муж? Как родная сестра стала чумазой дикаркой?

Она вышивала бисером шапку для Хиркана и хмурила брови, боялась, что не успеет к возвращению уехавшего в стойбище мужа.

– Ты не слышишь? – Василий повысил голос. – Что Севке сказать? Только он о тебе иногда вспоминает.

– Скажи, что дикарка спасла меня, – Мэнрэк подняла на него глаза, и Василий невольно вздрогнул. – Если бы не добрая старуха, я стала бы добычей лесных зверей. Во мне теперь дух тунгусского народа. И на заимку я не вернусь.

Через два месяца раны, оставленные острыми когтями хозяина тайги, стали затягиваться розовой кожей. Бугрились уродливые отметины.

– Ты выздоровел, можешь возвращаться домой. Твои ноги окрепли, ты вынесешь долгую дорогу.

– Феша, не думал, что ты… поможешь. Забудешь старые обиды.

– Тебе помогло великое дерево кедр. И мой муж – им спасибо говори. Я хотела оставить тебя умирать. Во мне, Вася, нет жалости.

– Понимаю. Ты… ты такая же, как я.

Мэнрэк долго смотрела на ковылявшего вдоль реки Василия. Она хотела крикнуть ему вослед, что он ошибается, но так и не открыла уста.

«Благодарю тебя, муж. Я рада, что спасла брата, кровь и плоть свою». Она положила руку на живот – пора идти за Хирканом в его отчий дом.

Мэнрэк выбрала свой путь.

2018

Черноволосая

На щербатом камне сидел крупный мужчина. Обнаженная грудь бросала вызов сентябрьскому ветру; штаны, выцветшие, драные, обхватывали сильные бедра. Лицо его казалось спокойным, лишь в уголках глаз затаилась печаль. Мужчина вытянул губы, и над Байкалом разнесся протяжный звук.

– Ууу-аоу-ууу…

Сидевший на камне вглядывался в серую даль, подернутый дымкой противоположный берег. Он ждал кого-то. Но священное озеро хранило молчание.

***

– Хорошо живешь, Кеня!

Беззубый ерпыль9, совсем не старый с виду, завистливо оглядывал ладный дом с сараями, дровяником и крытым загоном для скота. На подпорах сушились сети, петух задиристо хлопал крыльями, косился на гостя.

– А что тебе мешает, Ванька?

Темноволосый, ладно скроенный мужчина ловко чистил рыжего коня, а тот лишь тихонько пофыркивал.

– Гляди, земли вона скоко!

Иннокентий махнул щёткой, словно друг не видел окружавшего их раздолья.

Ванька с затаенной досадой покрутил головой. Берег озера изгибался каменистой волной, в двадцати шагах от построек начиналась тайга. Густой лес карабкался по склонам гор, со скрежетом отдавал землепашцам свои десятины.

– Жена, пять дочек по лавкам, силы не те… День и ночь пахать надобно, – пожаловался Ванька.

Иннокентий только беззлобно усмехнулся. Есть желание – и горы свернешь. А воздух сотрясать многие горазды.

Ванька молол языком, щедро делясь последними новостями: кто женился, кто помер, кого в рекруты10 забрали. Иннокентий кивал, иногда задавал короткие вопросы, но думал об ином: как быстрее залатать старую сеть. Лизка, средняя Ванькина дочь, крутилась тут же. Она связывала прорехи, пыталась помочь Иннокентию, но, суетливая, больше мешала.

– В жены меня возьмешь? – Лизка воспользовалась тем, что отец наконец умолк.

Девке не исполнилось пятнадцати лет, но самостоятельности в ней было с перебором. Говорила, что думала, безо всякого стеснения глядела на Иннокентия – и он смущался.

– Сдурела, девка, – отец шутливо намотал русую косу на руку.

– А что? Я работящая, шустрая…

Девка всматривалась в Иннокентия, искала поддержки. Мужик отводил глаза, точно винил себя за ее несусветное предложение. Что-то углядела в нем смелая девка, увидала слабину.

– Домой пошли, Лизка.

Ванька тащил дочь, а та все вырывалась, оглядывалась. Мудреное дело – малолетка ввела взрослого мужика в оторопь. Потом, поздно вечером, укладываясь спать, Иннокентий проронил в темноту недоуменное:

– Ну Лизка…

***

Лето с оглушительными трелями птиц ступило на байкальскую землю. Озеро и небо соперничали в яркости. Иннокентий вставал с петухами и ложился за полночь, благо ночи в Сибири короткие. Огород, скотина, рыбалка, охота – поспевал везде. Уложив ноющее от работы тело на тощую перину, он мгновенно засыпал.

Но эта светлая ночь не давала покоя. Волны Байкала с вкрадчивым плеском накатывали на берег. Кто-то возился и по-звериному шушукался в лесу. Через тихие звуки пробилось хныканье. Залаял пес с отмороженным хвостом, что сидел на привязи.

Иннокентий прислушивался, ворочался с боку на бок. Наконец, встал. Сколько бороться с собой? Через затянутое бычьим пузырем окно проникал тусклый свет июньской ночи.

– Лизка, ты что ль? – озирался, искал плаксу, но берег был пуст. – Хватит реветь, выходи, не обижу.

Он отвязал Куцего, и пес с громким лаем носился вдоль озера. Иннокентий поежился – прохладная ночь кусала босые ноги. Ничего. Зло сплюнул и собрался было возвращаться. Хныканье повторилось.

– В море кто-то, говоришь? – Куцый звонко лаял, втягивал воздух, учуяв что-то манкое. – Ишь выдумал! Кого там бесы носят? Дурень ты, Куцый.

Пес закрутился на месте, завилял обрубком. Он в нерешительности потоптался, вглядываясь в темную гладь воды.

– Эх, все равно не усну.

Иннокентий перевернул лодку, отцепил толстую веревку от деревянного колышка, вкопанного меж валунов. Куцый с радостным видом запрыгнул в лодку, но хозяин без всякой жалости выгнал пса.

Саженях11 в восьми