Сказка о царевиче-птице и однорукой царевне - Надежда Николаевна Бугаёва

под секретером. Она ещё раз потрясла его за плечи – голова его сползла с подлокотника дивана, и он упал набок. Его плечо под её ладонью дрогнуло, грудь заходила, шея дёрнулась – изо рта брызнуло на диван. Развалов закашлял, и его глаза закрылись. Не думая, Ляля Гавриловна постучала его по спине и отёрла прилипшие волосы с лица – оно пылало.

Он дышал рывками, и при каждом вздохе кисти его рук и ступни слегка подёргивались, как от электрического тока. Воды, воды, надо дать ему воды. Ни секунды не думая, она резко повернулась, выбежала из кабинета, по коридору добежала до самого конца – через дугообразный переход оказалась в большой холодной кухне. Пусто, слуги спали в комнатушке за кухней. Схватила немытый стакан, потом полотенце, потом графин с водой, как полоумная побежала обратно, в голове только одно: он умер, он уже умер. Чуть не зашла в другую комнату, но узнала кабинет по эркеру и секретеру.

Кинулась к дивану – он лежал щекой на диване, рот полуоткрыт, грудь и шея дёрнулись, изо рта выплёснулось на обивку и потекло на паркет. Белый лоб и чёрные волосы освещало из окна. Она схватила его за плечи и хотела усадить – но не могла. Он заваливался набок и тихо вздрагивал под её руками, как заводная игрушка с заканчивающимся заводом.

– Вода, Илья Ефимыч, выпейте воды!

– Илья Ефимыч!

Он умирает, он сейчас умрёт.

Ляля наливает из холодного графина в стакан, из стакан себе в ладонь – и брызжет ему в лицо. Ещё раз в ладонь – на этот раз она оставляет руку на лбу, убирает волосы и слегка шлёпает по щеке: Илья Ефимыч!

В тонком свете его лицо словно из перламутра и мрамора. Voilà une belle mort, вспоминает она из Толстого[5]. Полотенцем она вытирает его рот и грудь, потом обхватывает под мышками и, навалившись всем телом, подтаскивает и прислоняет головой к боковому пуфику дивана. Стакан стучит о его зубы:

– Вода, Илья Ефимыч! Пейте!

Ляля наклоняет стакан и держит вторую руку на его щеке – она неприятно горячая. Только бы не мозговая горячка, думает она. Он же только что был здоров – нет смерти, кроме силы в твоей маленькой руке…

– Илья Ефимыч, пейте!

Он глотает. Только бы не мозговая горячка… Она хватает полотенце и льёт на него из графина, потом кладёт ему на горячий лоб. Щупает его мелко дрожашие руки – они как у мёртвого. Она держит их в пригоршне, наклоняется и дышит на них. Илья Ефимыч!

… Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас, грешных… Ляля Гавриловна не заметила, когда начала молиться. Вероятно, уже глубокая ночь. Она, кажется, выпала из оцепенения, пришедшего на смену лихорадочной нервозности. Она всё ещё сжимает ледяные пальцы Развалова. Резкой вспышкой она ощущает прежний испуг. Темнота под секретером за спиной щекочет ей спину.

– Илья Ефимыч! – шёпотом.

Она ощупывает его грудь, затем прижимается ухом и слушает, слушает в темноте. Его спящее лицо не мёртвое. Полотенце сползло до глаз, щека лежит на паутине спутанных тёмных волос.

– Илья Ефимыч! – почти в самое ухо.

Она вдруг думает, что смерть может выйти из мрака под секретером и схватить его. Ляля ни за что на свете не оглянулась бы, и она только сжимает его плечи и наклоняется над ним, чтобы спрятать под собой.

Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас, грешных!..

Она так и засыпает, стоя на коленях, со вскинутыми руками, с головой, упавшей ему на запачканный жилет.

… Утром Ляля Гавриловна услышала голоса и смех, кто-то толкнул её, рядом протарахтели шаги, диван качнулся под ней. Ей казалось, что она заснула в красном углу, потому что она стояла на коленях. А потом Ляля резко вспомнила и вскочила.

Никого, диван пуст. Но рядом остались зеленоватые пятна его тошноты, и она знала, что всё было. Она огляделась: перед дверями топали, с улицы покрикивали. Секретер побеждённым врагом стоял, залитый солнцем. Она встала, вышла в коридор.

– Барышня-с, вы из издательских? Там на извозчике одно место остаётся, идите скорей-с, развозят.

Через 10 минут она уже слушала цоканье копыт, стараясь держать спину прямо.

Слепого и глухого выдали его слепота и глухота, – думала она, чувствуя какую-то изгаженность в душе и в нечищеном рту, – он аплодировал невпопад. Если его и вышвырнули, то лишь затем, чтобы от ненужного усердья он не отбил сам себе рук.

Не все свечи догорели до подсвечников

А дальше ничего не изменилось и одновременно сильно поменялось. Ляля Гавриловна приходила на службу, выполняла работу: переписывала тексты с правками; помогала наборщику собрать макет, если требовался подручный; бегала за чернилами или разносила записки по адресам, если не хватало мальчиков, или бегала в Артистическое заведение за образцами литографий, если оттуда запаздывали и макет горел.

Но она чувствовала в воздухе слабые разряды молний, когда M-lle Анетта проходила мимо неё или шепталась с другими девушками, когда мальчики передавали ей ответы и когда поэт Никитин, друг Развалова (как говорили, ещё с гимназии), посмотрел на неё, выходя от редактора.

Ляле Гавриловне казалось, что она видит их всех через завесу воды, что их голоса не могут дойти до её ушей, что их жесты смазанны. Та лёгкость, с какой все эти люди общались друг с другом, была для неё непостижима. Если бы она могла достать из кармана нужное выражение лица, понятное им, и носить его, как рождественскую маску, или найти, как находят на мостовой монетки, нужные модуляции голоса, то она бы преодолела завесу и вышла к ним, и спросила бы их, и ответила бы на их вопросы.

Но, видимо, в их и её радио барахлил детектор, и полезный сигнал не доходил, терялся в помехах завесы. У них не было такого фильтра, чтобы различать её волны, а у неё – их. Увы, на обоих концах или стояла тишина, или гудели шумы.

Её детектор всё же пропустил кое-что, когда Никитин, прислонившись к столу, который делили M-lles Аннетта и Lis-Lis, или Лилия Ивановна, младшая из барышень, со смехом превозносил власть юных переписчиц над его бедным сердцем. Воистину он пишет все свои безделицы, лишь чтобы урывать один, один лишь взгляд на барышень, цветущих в садах Г-на Маркса. Если бы не они, ноги его бы не было ни в этом издательстве и ни в каком