Селянин - Altupi

времени в четырёх стенах своего жилища. А окно дома Рахманова было открыто — обычная деревянная рама, покрашенная белой краской, со шпингалетом, ветерок раздувает тюлевую занавеску.

Кирилл поднялся по порожкам, повернул ушко щеколды и беспрепятственно вошёл внутрь — вот она сельская беспечность, думают, что в их глуши бандюганов не водится. Ну что ж, не его проблемы. Воровать он, конечно, не собирался.

Веранда была как веранда — просторная и щедро застеклённая. Там стояли старинный буфет, лавка и накрытый клетчатой клеёнкой кухонный стол, на котором были сложены пожелтевшие газеты, коробки спичек и две отвёртки. На полу лежала яркая полосатая дерюжка, рядом с которой в ряд выстроились разномастные шлёпки, туфли и галоши двух размеров.

С веранды дверь вела в сам дом. Кирилл и туда прошёл без угрызений совести. Оказался в тесной тёмной прихожей с двумя дверными проёмами — на кухню и в жилые комнаты. В принципе, планировка была один в один, как в хате Пашкиной бабки.

Дверями служили шторки из дешевого однотонного бежевого материала. Прислушиваясь, чтобы определиться, куда дальше идти, Кирилл скользнул взглядом по вешалке с зимней одеждой, креслу в углу и ковровой дорожке с обтрепавшимися углами. Очень небогато.

Неясные, еле различимые звуки доносились со стороны зала. Кирилл отодвинул шторку, но и там в чистой светлой комнате с четырьмя окошками Рахманова не увидел. Не спрятался же он под письменным столом? Стол, как и всё здесь, был старый, не имел ручек на ящиках. Громоздился он у выходящих на улицу окон, заставленных горшками с цветами. Над ним на стене висела металлическая полка с учебниками и тетрадями, принадлежавшими, наверное, младшему брату. Дальше обстановка так же частично повторяла дом Пашкиной бабки — тоже не плоский телевизор на тумбочке в углу, диван между двумя другими окнами. Ещё трильяж возле двери и второе кресло. Мебель, правда, новее, но крайне дешёвая. На стене ковёр, несколько картин и икон, на полу — палас. Трубы парового отопления. Пахло лекарствами.

Ещё два дверных проёма со шторками вели в крохотные спальни.

И где пидорок?

В спальне с окном послышалось шебуршание. Кирилл пошёл туда и остановился, вспомнив, что в доме обитает лежачая тётка. В ответ на его мысли из спальни раздался вопрос:

— Егорушка, ты уже пришёл?

Женский голос, слабый, но приятный. В нём было столько нежности, в этом ласковом обращении по имени, что на мурашки пробирало.

Кирилл замер, не зная, как поступить. Решил уйти, раз Рахманова здесь нет, на улице выяснить, откуда он должен вернуться.

— Егорушка? Почему ты не отвечаешь? Устал, родной?

Кирилл сглотнул и…

— Нет, это не Егор, — собственный голос предательски дрогнул, но Кирилл не мог не ответить: что-то было в интонациях матери Рахманова, которую звали Галей, доброе, уютное, настоящее материнское, каким оно преподносится в сказках. Ему представилась красивая заколдованная женщина, не способная пошевелиться, отдавшая свою силу на защиту детей.

— Не Егор? — она испугалась. — А кто?

— Его… его друг.

— Друг… — голос матери снова стал тёплым, обожающим. — Егорушке нужны друзья. Очень нужны. Спасибо, что дружишь с ним. Ты хороший человек, я чувствую. Помоги Егорушке, ему нужно отвлечься, заняться чем-нибудь молодёжным, просто отдохнуть. На дискотеку сходить. Егорушка ведь уже который год ко мне прикован, а это неправильно, не должен из-за меня свою молодость портить. Поможешь ему? Ты ведь за этим приехал, вытащить его погулять?

— Да, — через комок в горле проговорил Кирилл. Он по-прежнему стоял у порога горницы и не шевелился. Утвердительный ответ был враньём, но он почему-то не хотел расстраивать эту женщину.

— Какой ты славный.

Кириллу показалось, что при этих словах она улыбнулась. Он решился подойти ближе и заглянуть в спальню. Со страхом, что вместо красавицы увидит чудовище, но его опасения оправдались лишь частично. На односпальной кровати у стены с пёстрым ковром лежала худая, как жердь, женщина возрастом от сорока до пятидесяти лет. Руки плетьми покоились поверх простынки в голубой цветочек. Кожа была бледной и желтоватой одновременно, с более тёмными печёночными пятнами. Однако лицо её со слегка запавшими глазами и белыми губами можно было бы назвать миловидным, если бы не короткие с густой проседью, некогда чёрные волосы. Конечно, до болезни она и была писанной красавицей, это и Олимпиада утверждала. В чертах угадывалось сходство со старшим сыном.

Живыми у женщины были только глаза — ласковые, улыбающиеся. Они компенсировали всё, что казалось, Галя сейчас сладко потянется, встанет, обнимет и крепко прижмёт к груди, а потом испечёт пирогов с капустой, накормит холодной окрошкой или обжигающим борщом. И будет сидеть напротив за столом и с любовью смотреть, как ты уплетаешь за обе щёки.

Но она была парализована. Тело не двигалось.

На комоде стояли коробочки, пузырьки с таблетками и микстурами, огромные пачки памперсов для взрослых, кружки, одноразовые шприцы в упаковках, кремы и много всякой всячины. Тут ещё сильнее слышался больничный запах с лёгкой примесью кислой затхлости застоявшегося воздуха.

— Здравствуйте, — сказал Кирилл, без брезгливости. Чему сам удивился.

— Здравствуй, — мать Галина впилась в гостя взглядом. — А ты симпатичный. Как вы с Егорушкой познакомились?

Кирилл догадывался, за кого она его приняла, но не собирался подтверждать этого. Грубить и опровергать однако тоже язык не повернулся.

— Мы… учились вместе. В институте.

— Ты, наверно, заканчиваешь уже? — она улыбнулась и после помрачнела, голос совсем ослабел. — Я так жалею, что Егорушка бросил институт. Выучился бы, работу хорошую в городе нашёл. Юристы везде нужны. Устроился бы, жил бы по-людски и Андрейку бы к себе забрал…

— А вы? — немеющим языком спросил Кирилл.

— А мне место в интернате предлагали. Мне теперь всё равно, где быть, а мальчикам надо жить. Андрейка мал ещё что-то понимать, а Егорушка упрямится…

Кирилл не знал, что на это ответить. Вспомнил, как недавно сам рассуждал, что место инвалидки в специализированном учреждении, что нефиг гробить жизнь ради лежачей тётки, которая только и сделала, что тебя родила. Сейчас ему было стыдно за те мысли. Он смотрел на худое измождённое лицо женщины, покусывал губы, понимал, что надо утешить, сказать полагающиеся ободряющие слова — что всё будет хорошо, что всё наладится, что сыновья её любят, только Кирилл не умел говорить таких слов. Хотел, но не пересиливал психологический барьер. Так и стоял истуканом, ругая себя за тупость.

Входная дверь хлопнула. Глаза Галины скосились в сторону звука, губы тронула улыбка.

Калякин повернул голову и увидел Егора. Тот, отодвинув штору, стоял в дверном проёме, застыв на полушаге. Был напряжён, будто вожак стаи мелких травоядных животных при приближении более крупного коварного хищника. Он оценивал обстановку