Развод. Зона любви - Ульяна Соболева

Он сел рядом. На край стола. Близко. Молчал. Рука осталась на моём плече. И только тогда я повернула голову — медленно, будто вплавь — и посмотрела ему в глаза.

И впервые не увидела в них опасность. Только страх. Тот самый, который бывает у сильных людей, когда они внезапно понимают, что уже привязались. Что потеря будет не просто болью — а пустотой.

И я позволила. Себе. Просто разрешила — чувствовать.

Я — не заключённая. Не вещь. Не приговор. Я — женщина. Слово, которое я давно вычеркнула из себя. Но он будто его вернул. Не словами. Ритмом. Тишиной. Присутствием.

Я наклонилась чуть ближе. Не для поцелуя. Не для жеста. Просто — чтобы почувствовать его дыхание. Чтобы убедиться, что это правда.

Он не пошевелился. Не притянул. Но и не отстранился. Его ладонь скользнула чуть выше — на шею. Тепло перешло в дрожь.

А я не сбежала.

Вот она — близость. Не в постели. В молчании, где двое дышат одинаково.

ВЛАДИМИР

Когда ты начинаешь думать о заключённой дольше, чем три минуты подряд — у тебя проблемы. А если ты просыпаешься от того, что тебе снится, как она стонет под тобой, а потом смотришь на телефон и прокручиваешь в голове, где она сейчас и в какой позе лежит — ты не просто ебнулся. Ты — по уши в ней, братец. И выхода уже нет.

Анна. Блядь.

Я хожу, как по минному полю. Все что-то чувствуют. Кто-то молчит, потому что боится. Кто-то — потому что умный. А кто-то — потому что ждёт момента. Всё это я уже проходил. Но теперь другое.

Теперь у меня внутри сидит женщина. Не под подпиской. Не под замком. Не по приказу. А под кожей. Между рёбер. Там, где раньше было ничего.

* * *

Совещание было, как всегда. Бумаги. Инструкции. Подписи. Кто-то ныл, что блок недогревают, кто-то пиздел, что хлеб стал хуже. А я сидел, жевал сигарету без огня, потому что если закурю — точно скажу что-то не то.

— …а ещё, — говорит зам по безопасности, — слухи ходят про заключённую Брагину. Камера вторая. Что-то там не так. Много разговоров. Шепотки, активность.

И всё. Момент. Я чувствую, как кровь отхлынула от лица. Внутри — щёлк. Как предохранитель.

— А что не так? — спрашиваю хрипло.

— Говорят, будто к ней внимание, начальник. Неофициальное.

Вот тут бы — улыбнуться. Отмахнуться. Сказать, что бред. Но я смотрю в глаза своему заму. И вижу, что он не из воздуха это взял. Он чует. А может, уже видел.

— Разберись. Быстро и тихо, — бросаю, встаю.

Он кивает. Остальные переглядываются.

Я выхожу из кабинета, как из клетки. В лицо — холодный воздух. Машина ждёт на парковке. Я сажусь, закрываю дверь, кладу руки на руль. Смотрю на пальцы.

Этими руками я держал её бёдра. Вжимал в себя, когда она кончала на моих пальцах, когда визжала, хрипела, прокусывала губу. Эти руки знали, как звучит её кожа. Как пахнет между ног. Как она дрожит, когда я вхожу в неё глубоко и держу так, как будто весь чёртов мир может провалиться — лишь бы она осталась.

Эти руки не хотят больше отпускать.

А значит, я тоже.

Она — в моей башке. В пальцах. В снах. В злости. В теле.

Я не знаю, когда сдался. Наверное, тогда, когда впервые увидел, как она держится. Не ломается. Не просит. Не шепчет. Просто — живёт. После всего.

После него.

Я хочу защитить её так, чтобы никто больше не смог даже посмотреть на неё так, как смотрел он.

Я хочу, чтоб если хоть один ублюдок сунется — я сожру его живьём.

Да, она — осуждённая.

Да, я — начальник.

Да, это мина.

Да, это конец карьеры, если всплывёт.

Но, сука, я живу только, когда думаю о ней.

Так что всё.

Я принял решение.

Если придётся — я сгорю вместе с ней. Но не дам разорвать её в одиночку.

Пусть думают, что хотят. Она — моя. Уже давно.

Глава 18

Сука, я знал, что если начну — уже не остановлюсь.

Можно было отвернуться. Сказать: "Это не моё." Пожать плечами. Оставить мёртвых в покое.

Но когда она сидела напротив меня, с руками, сцепленными так, будто сама себя держала, с глазами, в которых ещё стояла та девочка, что не попрощалась с сестрой — я понял.

Я это сделаю.

Хоть сожгут потом вместе с личным делом.

Я начал с архива. Старые связи, которые должны были сдохнуть вместе с первыми указами. Один черт — телефон не меняется у тех, кто однажды прикрыл глаза и взял на лапу. Я знал, кому звонить. Знал, где искать.

— Ты чего, Горин, спятил? Это двадцать лет назад! Там всё давно закрыто.

— Ты мне нужен не за "тогда". А за то, кто был "тогда".

— Виктор? Ты с ума сошёл…

"Я давно с ума сошел, — подумал я, — Если хоть строчка в деле не так — я найду".

Папки поднимались медленно. С прокуренным дыханием. С тишиной, от которой гудели уши. Старые дела — это как косточки, закопанные в бетон. Но если знаешь, где копать — услышишь хруст.

И я услышал.

Официальная версия — девочка. Лестница. Несчастный случай.

Но потом я нашёл протокол — без подписи матери. Без экспертизы. Без анализа крови. Без паталогоанатомов…типа родители попросили без вскрытия…

Фотографий тела не было. Акт осмотра — скомканный.

Имя Виктора мелькает в показаниях охраны — "был в доме в момент происшествия". Только в финальной версии его уже нет.

Чудеса, мать их.

А потом — платёжка. Благотворительный взнос. Через три дня после смерти. Счёт — мамин. Отправитель — строительная компания, записанная на отца Виктора.

Я сидел ночью в своём кабинете. На столе — папка. В пепельнице — окурки. Тишина вокруг — звенящая.

На фото — маленькая Лена. Шесть лет. Улыбка. Молочные зубы.

Я сжал челюсти.

— Ты, мразь, её убил, — выдохнул я. — И закопал это дело так глубоко, что думал, никто не достанет. Но я достану. Потому что она моя.

Анна.

Она сказала мне, поверила, вывернулась до боли — и теперь это уже не просто правда. Это жажда. Это моя ярость. Это моя война.

Я курил, смотрел на папку, и внутри было только одно:

Если я