Развод. Зона любви - Ульяна Соболева

Я села в углу, рядом с Ритой, подперев ладонью щеку. Только потянулась за кружкой, как рядом появилась она. Алина. Из тех, кто ничего не говорит, но когда говорит — метит в гортань. У неё в руках была миска. Каша — густая, вязкая, липкая. Она подошла, как мимо, и уронила её точно перед моими ногами. Грязное содержимое растеклось, будто специально медленно, оставляя серый след на моих ботинках.

— Простите, тут принцесса сидит, — сказала она громко. В голосе — ледяная усмешка. — Не видите? Корона мешает.

Столовая затихла. Грохот ложек стих. Даже хлеб перестали жевать. Всё внимание — на меня. На то, что я скажу. Что сделаю. Кто-то ждал взрыва. Кто-то — слёз. Кто-то — удара.

А я вспомнила письмо.

Вспомнила, как он писал, что я сильная. Что я должна держаться. Что я выйду. Что он вернёт меня.

Я посмотрела на Алину. Медленно. Не зло. Не снисходительно. Просто спокойно. Как на ничто.

— Ты можешь думать обо мне что угодно, — сказала я тихо, но голос прозвучал чётко. Он будто рассёк воздух. — Но я выйду отсюда. А ты — останешься.

На миг мне показалось, что её глаза дрогнули. В них что-то качнулось, будто она не ожидала, что я не брошу ложку в лицо. Не крикну. Не сорвусь. Что я выстою. Не сломаюсь.

Я не поднялась. Не ушла. Просто наклонилась, подняла кружку. Сделала глоток. Вкус был отвратительный. Но в нём была победа. Маленькая. Первая. Зато — моя.

Тишина, что повисла после моего ответа, не была тишиной — она была ударом. Ровным, глухим, беззвучным — как пуля, влетевшая в грудь и застрявшая там, не разорвав ничего, кроме внутреннего мира. Столовая, ещё секунду назад наполненная звуками — шорохом одежды, клацаньем ложек, кашлем, — застыла, как снимок. Все головы подняты. Все глаза — на меня. Кто-то замер с половиной ложки во рту. Кто-то уже знал, чем всё закончится, но не мог оторваться. Алина стояла, выпрямившись, как кошка перед броском, но не двигалась. Её губы приоткрыты, но слов не было. Ни одного. Я смотрела ей в лицо — спокойно, хладнокровно, с той тишиной внутри, которую не пронзить ничьим криком. Я не выиграла. Я не взяла верх. Я удержалась — и этим победила. Потому что остаться человеком, когда вокруг хотят видеть животное, — это самый страшный и чистый вызов.

Я поднялась. Медленно. Не вскакивая, не демонстративно. Просто поднялась, как поднимается стена, готовая стоять при любой буре. Отошла в сторону, обошла серую лужу каши, даже не взглянув вниз. И пошла прочь — шаг за шагом, ровно, размеренно, с поднятой головой, будто на ней и впрямь была корона. Не из золота — из горечи, боли и несгибаемости. И вдруг я почувствовала, что в этой спине, что я держу прямо, не уязвимость, не одиночество — а сила. Сила быть собой, не согнувшись.

Смена атмосферы не бывает громкой. Она приходит, как ледяной ветер после духоты — с треском в сердце, с ломотой в глазах. Я ощутила, как что-то в тюремной среде дрогнуло. Незаметно. Почти неслышно. Но дрогнуло. Точка давления сместилась. Не на меня. На них. Потому что я не сломалась.

Коридор встретил меня жёстким светом ламп и напряжением, которое можно было резать ножом. Я шла вдоль стен, уже чувствуя этот новый взгляд за спиной — не с издёвкой, не с презрением. С вниманием. С тревогой.

А потом — звук. Не крик. Не вопль. Тот самый хруст плоти по бетону, который отличишь даже среди тысяче других. Звук удара. И короткий девичий вскрик, как свист воздуха из пробитых лёгких.

Я обернулась. И увидела.

Трое. И одна — на полу. Худая. Молодая. Новая. Глупая, наверное. Или просто не умеющая скрыться сразу. Они нависли над ней, как тень от пепельного крыла. Ногами. Локтями. Руками. Волосы рывком. Коленом в грудь. Плевки. Глухие удары. И беззащитный крик, тонущий в каменном коридоре, как в болоте.

Я не думала. Даже не решила. Это было тело, что двинулось вперёд. Это был внутренний зверь, что рванул с цепи. Это была я, но уже не та, что плакала в подушку. А та, что знала цену боли, унижения, беспомощности — и не могла смотреть.

Я врезалась в них, как волна. Оттолкнула первую, второй врезала плечом, третей — ногой в бедро. Рёв. Маты. Ответный удар в скулу. Потом ещё один, в бок. Всё плыло. Гул в ушах. Слёзы — от ярости. Я визжала, вырывалась, тянула их от неё, и та, на полу, цеплялась за мою ногу, как утопающий за последнюю доску.

Боль пришла потом. Где-то в боку что-то тянуло. В пальцах кровь — не своя. Во рту — вкус железа. Охрана вмешалась, но уже после. После того, как я осталась стоять. С растрёпанными волосами. С разбитыми костяшками. Но с гордо поднятым подбородком.

Потому что теперь, в этих стенах, я не была ни "любимицей", ни "подстилкой", ни "жертвой". Я была человеком, и они это почувствовали.

Глава 21

Конверт был плотный, с чётким штампом и сухой подписью на наклейке. Его передали через адвоката — равнодушного, молодого, с глазами, в которых не было ни участия, ни усталости. Он протянул мне бумажный прямоугольник так, как подают бланк о расписке. Но для меня это было нечто большее. Это было как письмо с того света, откуда возвращаются не люди, а призраки — только чтобы напомнить, что когда-то у них было имя.

Мои пальцы дрожали. Не потому, что боялась прочесть. А потому, что впервые за эти годы что-то во мне дрогнуло не от ужаса, не от боли, не от обиды. А от ожидания. От того самого чувства, которое я когда-то закопала, как щенка, которого не могла прокормить. Надежда. Она ожила в груди — сквозь бетон, сквозь холод, сквозь мерзкие ночи и шёпоты подушек. И зашевелилась — живая, теплая, непрошеная.

Я разорвала конверт осторожно, будто боялась раздавить что-то хрупкое. Внутри были бумаги. Несколько листов. Стандартизированных, юридических, с холодными абзацами, подписями, копиями печатей. Но я знала, чьими руками они собраны. Чьей болью. Чьей любовью. Чьей яростью.

«Свидетельские показания, ранее скрытые… Новая экспертиза, доказывающая отсутствие состава преступления… Подделка улик…»

Каждое слово било током по груди. Как будто кто-то изнутри разворачивал плотно сшитую оболочку — шов за швом, нерв за нервом. И я не могла остановить