Развод. Зона любви - Ульяна Соболева

впивающегося в уши, как зуб в горло. Я стояла, обнятая собственными плечами, в чужой одежде, с вымытым лицом, но внутри всё ещё не было меня. Как будто я не вышла — вырвалась, и только теперь должна собрать себя заново.

Он стоял там.

Не сразу бросился навстречу. Не звал. Просто — стоял. В пальто, в котором я его помню — длинном, тёмном, с воротником, который всегда чуть приподнят. Лицо было сдержанным, но в глазах… В глазах — вся та боль, которая копилась между нами не письмами, не прикосновениями, а отсутствием. Там была и любовь, и вина, и бешеная жажда вернуть всё, что мы не успели.

Я сделала шаг. Второй. Он — ни с места. И я поняла: он ждал, что я решу. Что я сама подойду. Без давления. Без «принадлежности». Как женщина, а не бывшая заключённая. Я подошла. Мы не говорили. Потому что в таких моментах слова — лишнее. Мы просто смотрели.

И в этой тишине — было всё.

Вся тюрьма. Вся жизнь. Вся надежда.

И вдруг — за спиной визг тормозов, хлопок дверцы, быстрые шаги. Я обернулась — и сердце сжалось. Марина. Та, чьё имя я повторяла, как молитву. Взъерошенная, заплаканная, в пальто нараспашку — и с округлившимся животом. Он торчал под тонкой тканью, как обещание будущего, которое не смогли стереть ни годы, ни камеры.

— Мам…

Она прошептала это, как будто боялась, что я исчезну. И в следующий миг её руки обвили меня. Силой. Отчаянно. До скрипа костей. Я вцепилась в неё так же. Мы плакали. Горько. Бессвязно. Схлипывая, как дети, у которых отобрали слишком много — и вдруг вернули хотя бы друг друга.

Я гладила её по волосам, целовала в висок, трогала и гладила живот, в котором билось новое сердце. Моё продолжение. Мой ответ на всё, что пытались разрушить.

— Где Славик? — спросила я, и голос сорвался. Слишком много было вложено в этот вопрос.

Марина вскинула на меня глаза, полные и счастья, и усталости.

— С отцом.

Я кивнула. Внутри что-то содрогнулось, как земля после первого дождя.

Я снова была мама. Я снова была человеком. Я снова — жила.

А Владимир всё ещё стоял чуть в стороне. Не вмешивался. Он понимал: этот момент — наш с ней. Он просто ждал. Как тот, кто всегда был рядом, даже если не рядом. И я знала — потом я подойду.

Позову.

Обниму.

Скажу:

— Спасибо, что вернул мне всё, что я потеряла.

Глава 22

Марина смотрела на меня, словно боялась сказать лишнего, как будто каждое слово могло распороть тонкую, заново сшитую ткань нашего воссоединения. Её пальцы чуть дрожали, когда она снова сжала мою ладонь. В глазах — не детская обида, не женская ревность, а взрослая, усталая тревога.

— Мама… — голос её был мягким, но выверенным, как у человека, который слишком рано научился не надеяться. — Мы больше не живём в том доме. Его продали, ещё год назад.

Я почувствовала, как что-то внутри меня резко и сухо опустилось. Тот дом… всё, что у меня было. Всё, к чему я мчалась в мыслях сквозь эти стены, глядя в потолок ночами. Его нет. Его продали, как лужу на асфальте. Просто — исчез.

— А где ты? — выдохнула я.

Марина отвела глаза. Она стояла прямо, но плечи у неё были чуть напряжены, как у человека, который готов защищаться, даже если не на кого нападать. Я чувствовала это кожей — ту легкую дрожь, с которой говорят о том, что прятали под слоем дел, дат, отчётов и ночных слёз в подушку.

— А Стас?.. — спросила я осторожно, будто касалась раны, которую не имела права трогать, но всё же — мать.

Она улыбнулась сдержанно. Не горько, не зло — просто устало, как улыбаются те, кто уже пережили бурю и больше не ждут солнца, но всё равно идут вперёд.

— Мы развелись. Почти сразу, как я узнала о беременности. Он уехал за границу. Оформил себе новое гражданство, новую жизнь.

Голос её не дрогнул, но я слышала, как кольнуло внутри.

— Ребёнка он своим не считает. Ни разу не позвонил. Ни копейки не прислал.

Я подошла ближе. Коснулась её руки. Она не отдёрнула. Наоборот — замерла. Принимала тепло, как подачку, которой не просила, но нуждалась.

— Сколько уже? — прошептала я.

Марина посмотрела вниз, на свой округлившийся живот, и впервые за всё это время её лицо стало мягче, светлее. Будто под кожей тлел огонёк, который всё это время она берегла одна.

— Тридцать недель, — сказала она почти с гордостью. — Девочка.

И потом добавила, чуть тише, как будто боялась, что этот мир слишком хрупкий, чтобы говорить о нём вслух:

— Я уже знаю, как её назову. Только никому не говорила. Даже папе.

Я кивнула. Горло сжалось.

Тридцать недель. Моя внучка. Моя кровь. Моя жизнь, продолженная вне тюрьмы, несмотря на неё. Новая душа, выросшая не во лжи, не в страхе, а в сердце, которое не предало — даже когда его предали.

И в этот миг я почувствовала, что всё, что я пережила, всё, что я проглотила, всё, что отдала, — было ради этого. Ради неё. Ради Марины. Ради той девочки, которую я ещё не держала, но уже знала: я буду рядом. Я не упущу их больше. Никогда.

— Я живу одна. В съёмной. Папа… он купил себе другой дом. С новой женой. Они живут с Славиком. Он его оформил на себя.

Я не спросила, почему. Я знала почему. Я — заключённая, и этим всё сказано. Он вычеркнул меня — как ненужную строку в налоговой декларации.

— Хочешь поехать со мной? — Марина вдруг шагнула ближе, обняла меня снова. — Можешь у меня пожить. У меня всё хорошо… Я работаю. Финансовым аналитиком. Устроилась в "Атлант Капитал". Мы справимся, я…

Я качнула головой. Тихо. Мягко. Но — непоколебимо. Это была не капризная гордость. Это был выбор. Я больше не хотела — быть чьей-то временной. Чьей-то обузой. Я хотела встать своими ногами. Своей судьбой. И сердце моё знало, куда идти.

Я повернулась к нему.

— Это Владимир, — сказала я, и голос мой прозвучал, как клятва. — Мой любимый мужчина. Он сделал всё, чтобы я вышла. Он вернул меня к жизни.

А потом, глядя на Марину — уже крепко, с той уверенностью, которая была утеряна и теперь возвращена:

— А это — Марина. Моя старшая дочка.

Они обменялись кивками. Марина — сдержанно,