Едва замаскированная автобиография - Джеймс Делингпоул

После того как Уортхог отхватил себе работу лучше, чем у кого-либо еще, он пригласил некоторых из своих ближайших соперников погостить у его родителей в Хертфордшире, как делал это каждое лето все три последних года. Мы играем в шары на гравийной дорожке, в теннис на шершавых кортах за огородом и в мини-гольф и крокет на покатой лужайке с видом на пастбища, усеянные дубами и простирающиеся до западных склонов Мальвернских холмов. Вечером мы напиваемся настоящим элем в «Зеленом Драконе»; еще пьянее становимся от аперитивов в гостиной, где такой громадный камин, что можно стоять в любом месте, поместив голову в дымоход, ритмично покачиваясь под приглушенные звуки Гэрри Джеймса и его биг-бенда, которыми нас мучает Уортхог-старший; и уже мертвецки напиться в столовой, на потолке которой роза Тюдоров, упомянутая в справочниках Певзнера, и где Уортхог лукаво посмеивается над стряпней своей матери, а Уортхог-старший непрерывно подливает нам кларет и портвейн и рассказывает нескончаемые истории своей воинской службы и розыгрышей и проделок в кутящем обществе Лондона в те времена, когда он гулял в Челси с легендарной «бандой Ролингс-стрит». Это называется «показать стиль».

На следующий день все повторяется снова, только с большей головной болью и меньшей энергией. Вечером мы собираемся на ступеньках у лужайки, курим турецкие сигареты, поглощая неизбежные «белые леди», изготавливаемые Уортхогом-старшим, и глядя на флотилию воздушных шаров, проплывающих над Британским лагерем в лучах заходящего солнца.

Уортхог ерзает задом рядом со мной на испещренной лишайником плите и подталкивает под ребра.

— Не падай духом, плебей, — говорит он. Никто, кроме него, не называет меня так, и я привожу эти слова, только чтобы быть абсолютно точным.

— С чего ты решил, что я упал духом?

— А разве это не так? — говорит он с теплотой и симпатией, которых я у него давно не отмечал. Конечно, я грущу. Мы все грустим. Это же последнее лето нашей юности.

— Да, немного.

— Не нужно было пытаться крокировать меня, — говорит он.

— Сукин ты сын, ты же знаешь, что это не имеет отношения к крокету.

— Что такое — этот Девере все еще шумит по поводу крокета? — весело рокочет Уортхог-старший, направляясь к нам с кувшином, наполненным до краев вином.

— Это ваш сыночек никак не может наговориться о крокете. Ему что, редко случалось выигрывать?

Уортхог-старший смеется, наполняя наши стаканы. Поддразнивание — еще один признак «показа стиля».

— Должен вам сообщить, что я ни разу не проигрывал здесь в крокет с лета восемьдесят третьего года, — заявляет Уортхог.

— О да, и понятно почему, — говорит Дункан.

— Иди к черту, змей, — говорит Уортхог.

— Да, — говорю я, — потому что в тот момент, когда у кого-либо появляются шансы на успех, ты начинаешь мешать ему своими смехотворными «местными правилами» типа — что там было сегодня? — нельзя крокировать шар хозяина, если красный шар не лежит перпендикулярно к третьей ромашке справа от…

— Папа, защити меня.

— А также, — подкалывает Дункан, — игрокам запрещается колотить хозяина, если в названии месяца нет трех «R», исключая високосные, олимпийские и другие года, которые хозяин по своему разумению…

— Папа!

Но теперь уже собрались все. Уортхог-старший. Миссис Уортхог. Анна. Сюзанна. Маркус. Джонни. Дункан. Жаль, нет камеры, чтобы заснять это. Получилось бы, как те выцветшие черно-белые снимки 30-х годов, на которых изображены юные дарования с теннисными ракетками, проборами посередине и дурацкими выражениями лиц, развлекающиеся в роскошных поместьях. Смотришь на эту золотую молодежь, которая выглядит гораздо старше своего возраста, как все люди в то время, и размышляешь о том, кто из них кого соблазнил (или тогда было слишком строго с сексом?), многие ли пережили войну и догадывался ли кто-нибудь из них о том, что будет дальше — лишения, разрушения и смерти, а потом конец их общественного строя. Сомневаюсь. О таких вещах ведь не думаешь заранее. Кажется, что все будет длиться вечно: те, рядом с кем ты живешь, всегда будут твоими друзьями, вы вместе будете становиться старше, но никогда не состаритесь, у вас по-прежнему будут одинаковые интересы, вы останетесь теми же людьми, у вас будет одинаковый уровень доходов, вы будете жениться друг на друге и рожать детей, которые будут учиться в тех же самых школах и тех же самых колледжах в стране, которая выглядит все так же, где ценности неизменны, а время застыло в тот идеальный день того идеального английского лета, потому что жизнь будет идти так всегда, потому что ты молод и красив, и разве может быть иначе?

Жаль, что вы никогда не встречались с этими людьми. Они бы вам понравились. Элегантный и хитрый Снейк со своими байроническим кудрями и робкими манерами. Или Анна. В нее невозможно не влюбиться; у нее такое лицо — я думаю, что она так неправдоподобно красива, что даже о сексе с ней не задумываешься. По этой части, мне кажется, лучше подошла бы Мелисса. Не то чтобы я когда-нибудь попытался сам — слишком опытная, подавляющая, — но, чтоб мне провалиться, вы бы быстро освоились. И умная к тому же. Блистала успехами в каком-то необычном колледже, где училась, — в Мэнсфилде, что ли? Кажется, бисексуальна — если вас это интересует.

А вот Уортхог. О нем вы слышите сейчас в последний раз. У него впереди своя дорога, у меня — своя, хотя это не последний раз, когда мы видимся, отнюдь: мы еще не один год будем делить квартиру сначала у Хай-стрит Кен, а потом это будет весьма странное, напоминающее арабский гарем жилище около Бейкер-стрит, на которое вы сможете взглянуть в самом конце. Вам может показаться, что в таком случае слишком рано и несправедливо списывать его со счетов. Но таковы законы. Одних персонажей автор сохраняет и дальше, других раскрывает шире, а с третьими приходится кончать за недостатком места. Все как в жизни.

Смех понемногу стихает, и Уортхог-старший, глядя на сына, произносит:

— Какая отрада для сердца видеть, что человек пользуется таким уважением и любовью среди своих друзей.

— Ну, я могу это понять, — говорит Уортхог. — Чувство обиды, испытываемое теми, кто не смог найти работу.

Снейк ухмыляется. На прошлой неделе он принял предложение BZW со стартовым жалованьем 15 тысяч фунтов стерлингов в год.

— Утрись, — говорю я, — это ты и Снейк, кого мне жалко.

— Понятно, понятно. Все банкиры — жлобы, — говорит Маркус.

— Ну конечно, это теперь ты так запел, — говорит Уортхог.

— Да, ты думаешь, что, когда фирмачи ходят по университетам, подбирая себе кадры, это проходит для тебя бесследно, но это не так, — говорит Дункан. — Пока они не добрались до тебя, ты — какой-нибудь хиппи, который курит травку и поддерживает сандинистов, а через семестр они выплевывают тебя с портфельчиком и в костюме в полоску.