Кавказский отец подруги. Под запретом - Рокси Нокс

Иванов усмехается.

— И у вас есть доказательства, подтверждающие ваши слова? Свидетели, может быть?

— Поговорите с моей мамой. Пожалуйста. И разрешите мне позвонить. Адвокату Шерханову.

— Что-то я не слышал о таком.

— Значит, еще услышите.

* * *

Булата они впустили ко мне только на следующий день.

Я чувствую его приближение еще до того, как вижу. Это не объяснить словами, это какое-то необъяснимое, тонкое касание души. Кажется, даже воздух вокруг меня заряжается его энергией, и от этого становится немного легче дышать.

Его глаза смотрят на меня с такой болью, что я еле сдерживаю новый приступ рыданий. Господи, каким он стал… Измученным, осунувшимся. Тоже, наверное, почти не спит. И все из-за меня.

Сердце разрывается на части. Как же я виновата, что втянула его в этот кошмар. Виновата, что ему приходится видеть меня здесь, в этой грязной, убогой камере.

Срываюсь с места, как будто меня подбросило пружиной, и бросаюсь в его объятия. Они такие родные, такие теплые, такие… защищающие.

Вдыхаю его запах — терпкий аромат дорогого одеколона и легкий оттенок табака. Запах любви. Запах спокойствия. Запах моей надежды.

Слезы душат. Не могу сдержать рыдания, которые сотрясают все мое тело. Комната плывет перед глазами.

— Алла… Девочка моя… — шепчет он, нежно гладя меня по волосам. Его голос дрожит от сдерживаемых эмоций. — Все будет хорошо. Я здесь. Я тебя вытащу.

— Отойти от задержанной, — гаркает конвойный. — Руки — что б я видел!

Нам приходится сесть за стол, друг напротив друга.

— Булат… Я не виновата… Ты же знаешь…

— Я знаю, Алла. Я знаю. И докажу это. Они ответят за каждую минуту, проведенную тобой здесь. Так топорно сработано, что просто нет слов, — качает головой и усмехается горько. — Держись, малышка. В юриспруденции я знаю все ходы и выходы. Я профессор, в конце концов! Я докажу твою невиновность и выведу настоящего преступника на чистую воду. Ты скоро будешь свободна, обещаю.

— Булат, найди женщину с костылями. Она передала мне пакет, попросила до мусорки донести.

— Хорошо, обязательно найду. Вечером я встречаюсь с твоей матерью. Буду уговаривать ее дать показания против Виктора.

Я немного успокаиваюсь. Его уверенность передается и мне. Хотя бы на время. Хотя бы на чуть-чуть.

— Откуда на бутылке взялись твои отпечатки? Ты ее трогала? — спрашивает Шерханов.

— Нет, я просто выбросила тот пакет. Не доставала ее.

— Подумай хорошо.

Я задумываюсь.

И вдруг вспоминаю тот вечер, когда Виктор принес тыквы, кабачки и компот. Я еще тогда открыла бутылку и понюхала ее тошнотворное содержимое.

Точно!

Бутылка потом пропала!

Я совсем-совсем забыла про нее. Вылетело из головы.

Вспоминаю и другой день, как Витек приперся поговорить перед моим отъездом в больницу. Он отходил один в туалет и на кухню. Видимо тогда-то он и забрал эту бутылку, положил в рукав куртки.

В оба раза на нем могли быть тонкие перчатки, поэтому его отпечатков на емкости не осталось.

Обо всем обстоятельно рассказываю Булату. Он в гневе сжимает кулаки и что-то цедит на своем родном языке. Должно быть, обещает расправу над отчимом да так, чтобы никто не понял. И я в том числе.

Замечаю, что в его глазах снова появилась тень. Какая-то скрытая тревога, которую он пытается скрыть.

— Что-то еще? — спрашиваю, и внутри все сжимается от предчувствия беды. — Говори, пожалуйста. Меня уже ничем не убить.

Он отворачивается, избегая моего взгляда.

— Да, есть еще кое-что… не очень приятное.

Жду, затаив дыхание.

Он снова смотрит на меня, и в его глазах мелькает боль и сочувствие.

— Тебя отчислили из института… задним числом. С формулировкой… «за действия, порочащие честь учебного заведения». Я ничего не мог предпринять.

Мир рушится. Снова.

Меня просто вычеркнули меня из студентов ВУЗа, даже не попытавшись разобраться.

Слезы обиды, слезы разочарования, слезы бессилия.

Много слез.

А они все не кончаются.

Мне казалось, что я сильная, несгибаемая. Так куда же подевалась моя сила?

— Не переживай, Алла, — говорит Булат. — Это все ерунда. Мы это переживем. Ты восстановишься, продолжишь учебу, получишь диплом. Обещаю!

Я так старалась, так училась, чтобы вырваться из той ямы, в которой родилась. Институт был моим шансом, моим билетом в другую жизнь. А теперь все это просто перечеркнули жирной красной чертой.

— В камере не обижают? Может выбить для тебя одиночную?

— Нет, не надо. В одиночестве я просто сойду. Пусть рядом кто-то будет.

— Хорошо, как скажешь. Потерпи. Осталось недолго. Где-то да этот мудак Виктор прокололся, я уверен!

— Следователь сказал, что убийца не сможет унаследовать квартиру завещателя.

— Ты не убийца.

— Когда все закончится, я хочу пожертвовать бабушкину квартиру сироте из детского дома, а книги ее мужа — библиотеке.

— Скоро всё закончится, обещаю, малыш… И ты распорядишься этим, как считаешь нужным.

Глава 35

С самого раннего утра тошнота когтями впивается в мой измученный желудок.

Каждая клеточка тела протестует против этой реальности, против этой камеры, против всего того, что привело меня сюда.

Очередь в туалет и к раковине тянется бесконечная. Кто-то зевает сонно, кто-то хрипло кашляет. Я стою почти в самом конце. Неудивительно, ведь камера СИЗО рассчитана на шестнадцать человек, и впереди стоят самые маститые женщины-заключённые. Те, кто здесь уже давно. Они имеют право сходить в туалет и умыться первыми.

Тошнота накатывает с новой, неистовой силой, и я понимаю, что сейчас меня вырвет прямо здесь, на грязный пол, прямо перед этими равнодушными лицами.

— Девочки, можно я пожалуйста без очереди? Мне… мне очень плохо… — тихо прошу, почти шепотом.

В ответ раздается злобное шипение самой главной по камере:

— Офигевшая молодуха, ты че? Все тут хотят поссать! Принцесса выискалась! Нашла лохушек, чтоб тебя пропускали! Что, лучше всех тут, что ли?

В ее глазах плещется ненависть и зависть. Возможно, она показывает свой авторитет или просто видит во мне то, чего лишена сама: молодость, здоровье и еще не до конца утраченную надежду выйти отсюда.

Я уже готова разрыдаться от бессилия и унижения, но вдруг слышу спокойный, ровный голос из середины очереди:

— Да пропустите вы её, чего вам гавкать-то? Человеку плохо, видно же. Иди, дочка, я тебя пропущу. Иди!

Пожилая женщина с добрыми, усталыми глазами и поседевшими, собранными в тугой узел волосами, пропускает меня вперед. В ее взгляде читается сочувствие и понимание, ведь она видела в жизни многое, и знает цену