Гнев изгнанника - Монти Джей

ним в эту игру. Это извращенная, испорченная игра, в которой нет победителей. Это не первый раз, когда я сталкиваюсь с ним после той ночи на Хэллоуин, и точно не последний.

Я натягиваю холодную улыбку, мой голос острый, как нож.

— И опозорить себя? Ты идиот, если думаешь, что я скажу кому-нибудь, что меня трахнул ничтожный наркоторговец.

— Следи за языком, сучка.

— Или что?

Его глаза сужаются, он делает шаг ко мне.

Я молча умоляю его прикоснуться ко мне. Хочу, чтобы он, блять, дал мне повод убить его на глазах у всех. Добавить его в список душ, украденных «Шепотом Сосен».

Меня поразило яркое представление, как я вдавливаю его лицо во вращающееся колесо мотоцикла. Я ясно вижу, как из меня вырывается маниакальный смех, когда горячая резина сдирает с него кожу. Я не ослаблю хватку, пока его тело не станет безжизненным и я не буду уверена, что его сердце перестало биться.

Он бы медленно умирал, а когда начал бы просить о пощаде, я бы наклонилась к нему и сказала:

— Будь хорошим мальчиком. Скоро все закончится.

Окли поднимает руку, и когда он открывает рот, рядом с нами открывается дверь.

— Единственное, что я люблю больше, чем секс втроем, – это разбивать тебе череп, отброс. Тронь ее, и я воплощу это в реальность.

Мое желание вывернуть свой желудок ничуть не пропадает, когда Окли опускает руку. Я балансирую на грани того, чтобы выблевать все на него. Что, если подумать, не было бы самым худшим, что могло бы случиться.

— Я как раз уходил, Колдуэлл. Не нужно так нервничать, — он кивает в мою сторону. — Правда, Фи?

Когда я поворачиваю голову, мой взгляд сталкивается со взглядом моего лучшего друга. Мышцы его квадратной челюсти дергаются, брови поднимаются в безмолвном вопросе. Я впиваюсь зубами в язык и слегка киваю ему.

Напряжение в его плечах не спадает, но я вижу, как его пальцы разжимаются из сжатых кулаков. Он скрещивает руки на обнаженной груди и поворачивается вбок, пропуская меня в номер.

В этом мире мало людей, которые знают меня лучше, чем он. В моем полном молчании он слышит меня, и думаю, что даже если бы я ослепла, я все равно смогла бы его увидеть.

Атлас Колдуэлл – мой человек. У каждого в этой семье есть своя родственная душа, и он – моя.

Не бросая на Окли ни взгляда и не утруждая себя прощальным ударом, я скольжу в комнату.

— Если не хочешь прокатиться на моем члене или подбирать свои зубы с пола, то, блять, убирайся отсюда.

Я не уверена, ответил он или ушел; единственный звук, который я слышу, – это стук моих ботинок по грязному коричневому ковру. Я едва замечаю девушку и парня, все еще прижавшихся к грязной кровати, когда практически бегом пробегаю мимо них.

Дверь ванной комнаты с грохотом захлопывается, когда я закрываю ее, прежде чем мои колени ударяются о грязный линолеум. Мое тело сотрясают мучительные спазмы, и я с силой опустошаю содержимое желудка.

Вся моя злость вырывается из моего тела в унитаз. Что довольно опасно, когда я нахожусь в общественном месте. Моя злость дает мне опору, и без нее я падаю в свободное падение.

Гнев я могу использовать как щит.

Сейчас он плавает в отвратительном унитазе, а я беззащитна.

Кости болят, когда я прижимаюсь к холодной стене ванны. Пот капает с волос, я пытаюсь отдышаться. Во рту все еще остался кислый привкус рвоты, боже, как же мне сейчас нужна зубная щетка.

Это происходит не каждый раз, когда я вижу Окли, но последние несколько встреч доводили меня вот до такого состояния.

Снаружи я могу притворяться. С помощью язвительных замечаний и натянутых улыбок я могу делать вид, что его поступки не преследуют меня. Если я позволю ему увидеть, насколько я разрушена, он победит. Я отказываюсь давать ему над собой такую власть.

Но под поверхностью таится такая сильная ненависть, что она окрасила мое сердце в цвет пролитых чернил. Из-за него мир никогда больше не будет таким красочным. Чудо, надежда, любовь. Все это теперь испорчено. Эти оттенки больше не существуют в моей палитре.

Я склоняю голову вбок, и мой взгляд останавливается на чем-то в тусклом, мерцающем свете ванной мотеля. Линии неаккуратного почерка змеятся по пожелтевшим обоям, наполовину скрытым многолетней грязью.

Заселился в кладбище – в мрак и покой,

Где людей поглощают без следа, с головой.

Зубы вонзает в уставших, как в плоть,

Тем, кто устал – уже не помочь.

Я – лишь имя, забытое где-то в пути,

Мальчик, которого бросили гнить.

Вырван из жизни, что знал наизусть,

В ней не осталось ни дома, ни чувств.

Гость идеальный в отель тишины –

Никто не вспомнит, не спросит: «Где ты?».

Заселился на ночь.

Останусь на век.

На плите напишут:

«Комната 13. Здесь покоится человек».

– Э.

Слова впитываются в обои, тихое признание, вырезанное дрожащими, отчаянными штрихами. Я протягиваю руку, проводя пальцами по неровному шрифту, чувствуя, будто касаюсь призрака того, кто их написал. В этой грязной, забытой ванной их боль перекликается с моей, родственная душа, похороненная в стенах этого места.

Осторожно, медленно и аккуратно я начинаю отклеивать обои, как будто слишком быстрое движение может разорвать хрупкую связь между нами. Бумага отрывается, я складываю клочок и прячу его в карман, как секрет. Это знак солидарности, связь с душой, такой же потерянной, как моя.

— Хочешь поговорить?

Голос Атласа вырывает меня из оцепенения, и я бросаю на него взгляд. Он стоит, прислонившись к дверному косяку, скрестив руки, на его лице смешаны беспокойство и терпение. Он изучает мое лицо, ища то, чего я не готова ему дать.

— Нет, — бормочу я, заставляя себя подняться с пола. — Застегни штаны. Я обещала Эзре заехать к Тилли.

— Фи…

— Я в порядке, Атти, — перебиваю его я, но в моем голосе слышна тихая мольба, когда я добавляю: — Правда.

Он не упрекает меня во лжи, хотя мы оба знаем, что она висит между нами, как тяжелая тишина, заполнившая комнату. Без лишних слов мы выходим к моей машине, и между нами царит тишина.

Когда двигатель ожил и мы отъехали от мотеля, я не могла отделаться от ощущения, что мальчик, написавший эти слова, так и не сбежал из комнаты 13. Но его боль, нацарапанная на грязных