Лето в присутствии Ангела - Ольга Тартынская

И вот, Волковский велел, как обычно, подать ему настойки, к ранее употребленному добавил еще. Мне даже показалось, что он делал это нарочито и слишком скоро. Потом вздумал пасть мне в ноги и обнимать колена. А как уж уговаривал! Я стала взывать к дружеским чувствам, пенять за излишества в вине, на что Юрий Петрович ответствовал: «Я боюсь тебя, без этого бы не решился. Ты ведь такая светлая и недоступная, а я ждал этого момента всю жизнь!» И уж нацелился с поцелуями. «Обожаю и боюсь!» — твердит. Что прикажешь делать: оттолкнуть и обидеть или ответить? Я стала шутить и смеяться, а он: «Помоги мне, иначе я испугаюсь и убегу». Мой смех слегка отрезвил его, вот тут-то я и напомнила вновь о дружеских чувствах. При первой заминке его я бежала из сада.

Назавтра Юрий Петрович приехал с извинениями, убивался сильно, боялся, что не прощу, лишу его благосклонности. Я посмеялась опять, но почувствовала, что он глубоко задет и страдает. Слава Богу, все обратили в шутку.

Теперь я думаю, отчего меня боятся мужчины? И Крауз как-то обмолвился, что побаивается меня. В каком это смысле? Боятся, а сами так и льнут.

Все, голубушка Таня, дела отзывают меня. Душенька, когда же увидимся вновь и всласть поболтаем? Напиши мне подробно все светские новости. Однако почта нас может здесь и не застать. Рассчитай сама, куда посылать письма, сюда или в Москву. В первых числах сентября мы уезжаем.

Девочки, кажется, уже заскучали, много разговоров о Москве. А я боюсь… Всякий раз тяжело покидать Приютино, жаль расставаться с летом, с озерами, лесом… Пиши мне, ангел мой, не забывай преданную тебе

LISE.

Лизавета Сергеевна вовсе не лукавила в своем письме, однако, о многом и умолчала. К примеру, о том, что чувствовала себя счастливой и знала: эти дни останутся в ее памяти как самые безмятежные, с ничем не омраченной радостью любить.

Мещерский окреп, рана почти не беспокоила его. Он порывался хотя бы ночью выбраться из дома, но бдительная сиделка, выполняя рекомендации доктора, удерживала юношу в приятном заточении, позволяя только открыть дверь на балкон. С отъездом гостей хлопот стало меньше, дети занимали себя сами: Петя с кузенами пропадал в лесу в поисках грибов, Аннет помогала Маше в шитье приданого. Тетушка с мисс Доджсон варили варенье из брусники по каким-то редким английским рецептам, не доверяя сего сложного действа Мавре и дворовым девушкам. Все в доме шло по заведенному порядку, спокойно и тихо. Староста почти не появлялся в эти дни, пропадая в поле. В имение вернулся управляющий с семьей, они снова заняли свежеотремонтированный флигель. Хозяйка вздохнула легче, переложив основные заботы, связанные с полевыми работами, на управляющего.

Ее дни протекали в постоянном общении с Nikolas. Устраиваясь в креслах, Лизавета Сергеевна читала что-нибудь вслух или склонялась над работой, слушая Nikolas. О чем только они не говорили в эти тихие дни! Сколько оставалось еще не сказанного! Казалось, времени не существует. Они упивались друг другом, проникая в потаенные уголки души и открываясь навстречу друг другу. Это не могло надоесть, каждый день приносил что-то новое. Казалось, они задались целью рассказать все, что было до дня их встречи, всю жизнь. Правда, Мещерскому вспоминать пришлось не так уж много, но его красочные рассказы о Малороссии, о детстве, о людях, которые его окружали, стоили поболее иных историй, которые может поведать человек зрелый, но не наблюдательный и скучный.

Лизавета Сергеевна узнала, что у Мещерских под Полтавой богатое имение на три тысячи душ, что они в близком родстве с князьями Мещерскими. Матушка Nikolas из старинного полького рода. Она умерла, родив мертвого ребенка, когда Николеньке было восемь лет. Отец, гвардейский офицер, ушел в отставку и сам занимался воспитанием сына: нанимал учителей-иностранцев, обучал верховой езде и фехтованию, заставлял много плавать, обливаться холодной водой и делать гимнастические упражнения по утрам. Мальчик рос сильным и закаленным, дрался с дворовыми мальчищками, с ними же затевал потешные игры: взятие крепости или морской бой на пруду. Вопреки желанию отца, в гвардию он не пошел, уехал в Петербург, чтобы учиться в университете. Nikolas хорошо помнил, как его поразил контраст природы севера и юга. Темные, бархатные ночи сменились белыми, буйство и изобилие красок и плодов здесь представлялось утопией, вымышленной сказкой. Здесь все было серо и ровно, как берег Финского залива. И люди, замкнутые, по-северному хладнокровные, неприятно удивили своей сдержанностью и светским тоном. В свой петербургский период юноша усвоил многие житейские премудрости, в чем ему изрядно помогли друзья-студенты.

Алексей Васильевич купил дом в Петербурге и поселился с сыном, но хозяйственные заботы отозвали его в имение.

— Он по-прежнему живет один? — удивилась Лизавета Сергеевна

— Да, отец так и не женился больше. Он очень любил мою мать.

— А вы… вы скучали по ней? — что-то дрогнуло в душе молодой женщины, когда она спросила об этом.

— Ну, я уже плохо помню… Впрочем, я много жил в хуторах, там были заботливые, добрые хохлушки, которые жалели меня и баловали сверх всякой меры, в пику отцу, очевидно, — Nikolas усмехнулся. — Встречали причитаниями: «Як же ти пидрос!» Закармливали гарбузами, дынями, галушками, всякими сластями на меду. Заласкивали барчука и сироту. А в доме у нас жила экономка, бедная девушка из дальних родственниц. Она вела хозяйство, помогала отцу, да и грела его одинокое ложе, судя по всему. Потом он выдал ее замуж, но я тогда уже уехал в Петербурге.

Лизавета Сергеевна перевела разговор на деликатную тему, которая давно ее волновала: первый любовный опыт Nikolas. Памятуя рассказы Волковского, она была убеждена, что все дворянские дети обретают его в очень раннем возрасте у дворовых девушек.

— Мой первый опыт любви — это вы, — серьезно ответил Мещерский и даже слегка нахмурился.

— Но ведь были женщины?

— Были, да что вам до них? О таких вещах с дамами не говорят.

Такой ответ еще более разжег любопытство Лизаветы Сергеевны.

— Однако, первая юношеская любовь, кузины, горничные? — настаивала она.

Мещерский в старом бухарском халате покойного генерала стоял у окна, погруженный в воспоминания. На последних фразах он присел на скамеечке в ногах Лизаветы Сергеевны и взял ее руки в свои.

— Я никого не любил до вас. Поверьте, никакого романтического прошлого.

— Тогда, возможно, вы ошибаетесь, принимая влечение за любовь? — сомневалась дама. — Вы совсем не знаете себя.

— Вы не даете мне шанса узнать, — тихо проговорил Nikolas, целуя ей руки.

— Слишком дорогая цена, — в том же тоне ответила женщина. — Оглянитесь окрест, вы увидите множество достойных девушек… Однако мы отвлеклись! Помогите мне размотать шерсть.

Nikolas подставил руки, а Лизавета Сергеевна неожиданно рассмеялась, вызвав его обиженное недоумение. С трудом успокаиваясь, она разъяснила:

— Не сердитесь, я вспомнила: у нас в институте была сомнамбула, она вот так же держала руки, когда ходила по ночам! Представляете, снимала с девиц папильотки, блуждала, как «понимашки» (у нас так монастырских привидений называли). Потом мы приспособились подстилать у кровати мокрую простыню. Она наступала на нее и просыпалась. Ее потом из воспитанниц в пепиньерки взяли, других девиц воспитывать… Итак, вернемся к вашему неромантическому прошлому.