Пацанская любовь. Зареченские - Мелания Соболева

Серый шагнул ближе, ссутулившись, глаза красные, но голос — ровный, как нож. — В этом виноваты только северные, — сказал он, спокойно, но с такой внутренней злостью, будто каждое слово он выдавливал из крови, — не убили бы его тогда, так в другой день. Это было запланировано. Это не вспышка, это заказ. И ты сам это знаешь, Шур. Просто нам всем сейчас легче согнать злость. На кого попало. На того, кто ближе.

И все. Замолчали. Все. Потому что он сказал то, что жгло в груди у каждого. Потому что легче было винить меня, друг друга, себя — чем признать, что Васька ушел не просто так. Что это была месть. Ответка. Холодная. Без шума. Четкая, как лезвие. Я стоял, смотрел в грязь под ботинками, где валялся бычок от Шуркиной сигареты, и думал только об одном: я был там, где нужен, да. Но не там, где умирал брат. И теперь каждый из нас будет жить с этой тенью — Шурка с кулаками, Костян с яростью, Серый с фактами. А я — с виной. До конца. И с ней, черт бы ее побрал. Потому что внутри, как бы я ни пытался оправдать себя — я знал, что в ту ночь, когда в моих руках лежала Катя, умирающий голос Васьки, может быть, звал меня. А я не пришел.

— Возможно и так, — бросил Шурка, в упор, с хрипотцой, как будто его глотку жгло табаком и злостью, — но сейчас я хочу винить одного конкретного ублюдка, который променял нас на юбку. НА МАТЬ ЕГО ЗАМУЖНЮЮ ЮБКУ! — он орал, как будто сам не верил, что говорит это, как будто хотел ударить словами, а не кулаком, но я не дал — кулак мой был быстрее. В ту же секунду я зарядил ему в лицо. Без паузы, без «ну, давай поговорим», просто глухо, резко, по челюсти. Он отшатнулся, но не упал. Взгляд — в меня. Молча. А я… я уже не мог сдерживаться. У меня все внутри горело. Кипело. Ломало, как будто весь этот чертов мир давил мне на грудь, и единственный способ — прокричать его в лицо тем, кто стоял рядом.

— Представляешь?! — выдохнул я, дыхание сбивалось, голос рвался, — В этом сраном мире, кроме драк, сигарет и нашей ебучей Зареченки, оказывается, есть еще кое-что! Любовь, блядь!

Я сам удивился, что сказал это.

— Да, да, смейся, охуевай, делай, что хочешь! Но я впервые, сука, понял, что это! Я не пошел с вами не потому, что забыл! А потому что я остался, чтоб защитить ее, понял?! Она тогда была в опасности! Я был с ней! Потому что она была одна, одна на весь этот мир!

Серый застыл, Костян чуть качнулся, Шурка стоял, дышал как бык. А я говорил. Орал. Не им — себе.

— Да, она замужем! Да, я знаю! Но мне плевать на ее мужа, потому что я его убью, слышите?! Я его, сука, лично закопаю! Потому что он ее избивает за каждое слово, за каждый взгляд! Потому что она боится дышать в его доме! А потом смотрит на меня так, как будто я единственный, кто ее еще держит в живых!

Молчание. Только ветер по кладбищу, и воняет свежей землей, и я понимаю, что уже не могу остановиться.

— Да, я влюбился. Я влюбился, как идиот. Как пацан. Как последний придурок. Я знаю, что вы думаете. Что я предал, что я не пришел. Но если б я мог все переиграть… если б я мог поменять ночь, отдать себя… я бы отдал. Себя! Но не их! Я бы не выбирал между ними.

Я замолчал. Все стояли. Не шевелясь. Смотрели на меня, будто впервые увидели. Я сам не знал, что сейчас сорвется — небо, сердце или я сам.

Шурка вдруг, без предупреждения, хлопнул меня по плечу, не сильно, просто будто выровнял дыхание в груди, а потом резко потянул к себе и прижал, грубо, по-пацански, лбом к моему виску, как будто сказал этим: «живи, сука, держись». Я на секунду застыл, думал, снова ударит, снова сорвется, но нет — у него в руках не злость была, а усталость, как будто в нем все выгорело, и я почувствовал, как он дрожит. Не телом — внутри. Пацаны подошли ближе, не говоря ни слова, и сами как-то по наитию закинули друг другу руки на плечи, встали в круг, молча, как стояли когда-то в подвале у Жоры, перед первой разборкой, как стояли в девятом, когда Ваську поймали на районе, как стояли, когда хоронили деда Костяна. Никто не командовал, никто не просил — мы просто встали. Нас осталось четверо.

— Сегодня просто попрощаемся с Рыжим, — выдохнул Костян, не глядя ни на кого, — дальше будет мясо. Показания, менты, свидетели, эта вся хрень…

Он не продолжил. Мы знали. Знали, что это только начало. Знали, что нас потащат, будут копать, вызывать, спрашивать, может, даже давить. И еще знали: мы не развалимся. Не на этом. Я поднял взгляд на крест. Табличка блестела, земля была свежая, пахла тяжело, как железо.

— Царство тебе, небесное, Рыжий, — сказал я хрипло, в горло будто гвоздь встал.

— Пусть земля тебе будет пухом, брат, — добавил Серый, и голос у него дрогнул, но он быстро сглотнул, сжал плечо Шурки.

Мы стояли и молчали. Четверо. Вниз опущенные головы, грязные ботинки, сжатые кулаки. И одно общее сердце, стучащее на пятерых. Только теперь — на четверых.

Глава 21

Катя

Что-то теплое укрывало меня, и я сразу сильнее поджала ноги, будто могла так спрятаться от утреннего холода и от всех мыслей, что уже стучали в висках, но особенно от той, что сейчас могла случиться — что это был просто сон. Но запах рядом не врал — табак, немного мятной жвачки и что-то свое, теплое, кожаное, почти родное — это была Лешина куртка. Я дышала этим запахом, как будто могла его проглотить и оставить внутри, чтобы никто не отнял. Медленно открыла глаза — все тот же подвал, старый диван, стены с облупленной штукатуркой, где-то гвоздь торчит в бетоне, а Лехи рядом нет. Я потерла глаза, внизу живота потянуло от воспоминаний, и я сразу вспомнила — не телом, кожей, губами, шеей, там, где он касался меня так, будто я не вещь. Вся я будто пылала от этой ночи, от той тишины, в которой мы